Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
— Э-э-э-эээ, простите, что вы сказали?
— Я сказала: «Ху я сейчас уберу».
— Зачем же так грубо? — после короткой паузы обиженно произнес «Кирилл». — А мне говорили, что вы интеллигентная девочка. Ошибка вышла. Ладно, до лучших времен. Не прощаюсь.
Он молча постоял у двери, затем снова послышалось шуршание листьев, и все стихло.
Антонина с трудом подняла злосчастное кресло, села, холодными ладонями попыталась успокоить готовые взорваться виски.
Ху замер у двери, прислушиваясь, время от времени поглядывая на хозяйку, затем подошел, лизнул ее ногу: все в порядке, ушел, можно идти досыпать.
Она пригладила взъерошенную шерсть собаки.
— Молодец, мальчик, хороший, умница, успокойся — мы его перехитрили, да? Нас не обманешь. — Пальцы ее дрожали. — И не испугались нисколько. Правда? Кто это был, как ты думаешь?
Вместо ответа пес уткнул сухой, горячий нос ее в плечо, круглые глаза его были полны раскаяния и упрека: он не знает, кто это был, но то, что никакой он не друг Антона, готов отдать голову на отсечение. «Прости, я не хотел причинить тебе боль, так вышло, но и меня можно понять: ты ведь собиралась его впустить».
Решение пришло неожиданно и показалось настолько очевидным и естественным, что Антонина, превозмогая боль в ноге, с неистовой поспешностью ринулась претворять его в жизнь: она доковыляла до ванной комнаты, плеснула в лицо горсть холодной воды, натянула на себя майку, джинсы — с ними пришлось повозиться: распухшая коленка не хотела пролезать в штанину, сунула ноги в кроссовки. Все! Ни о какой школе не может быть и речи — только в Москву. В Москву, в Москву, в Москву — причитали чеховские сестры, связывая, очевидно, с этим городом единственное для себя спасение. А ведь к ним в дом в столь неурочный утренний час никакой «друг» проникнуть не пытался. И ночью с балкона никто не падал и никаких продолговатых предметов, завернутых в черные тряпки, не утаскивал. И никто после этого, той же ночью, преследуя какую-то наверняка недобрую цель (иначе зачем ночью-то?), в их дом не ломился. (Она, ей показалось, несмотря на темноту вроде бы узнала «злоумышленника», но ни с кем не поделилась своей невероятной догадкой: засмеют.) У тех сестер все было ОК: и мужья, и любовники, и ухажеры, и родной брат, Андрей, кажется, с женой и нянькой под боком, чего бояться? Ан поди ж ты: в Москву, в Москву… А тут — кричи не кричи…
Ни на что не надеясь, она еще раз второпях, на всякий случай, поперенабирала номера телефонов всех своих родственников и знакомых (только слабоумному следователю Мерину — ни за что: много чести), последнему позвонила дяде Марату — это уж совсем глупо, не иначе как от отчаяния: спьяну-то в такую рань вряд ли проснется, — и вдруг в трубке раздался незнакомый голос.
— Да.
Это еще что за новости? В голову больно застучали молотки.
— Кто это? — робко спросила Антонина.
— Слушаю.
Голос хриплый, старческий, еле слышный. Дед? Исключено: она набрала кабинет Марата, поэтому дед отпадает — нет врагов смертельнее…
— Это квартира Твеленевых? Алле, квартира Твеленевых?
Молчание.
Подумала с надеждой: ошиблась номером. Дай-то бог. На всякий случай спросила:
— Нюра, это ты?
И после долгого молчания, как бесконечный, многотомный приговор:
— Я-а-а-а-а-а-а-а-а…
— Нюра? Нюра, ты? Это Тошка, Тошка Заботкина. Что с тобой, Нюра? Что случилось?! Тебе плохо? Что случилось? Дед? Скажи, с дедом, да? Нюра!! Нет? Кто? Марат? Марат, да? Да? Скажи!!! Да?!
Но в трубке беспрерывно тянулось только это «а-а…», тянулось долго — на одной ноте, без эмоций, периодически перемежаясь лишь шумными, клокотными вдохами — так что Антонина наконец отказалась от попыток понять что-либо, перестала выкрикивать вязнущие в безответности вопросы, она ничего не могла понять, сердце, казалось, из последних сил удерживаемое вздрагивающими прутьями ребер, рвалось наружу, ноги подкашивались, во рту сделалось горько. Она ничего не понимала, скорее чувствовала — случилось что-то ужасное, непоправимое… С мамой?! С Антоном?! С отцом?!
Их имена произнести вслух Антонина боялась.
Она выбежала на улицу и, забыв о поврежденной ноге, помчалась по направлению к Минскому шоссе.
Мерседес обогнал ее, когда она, к тому времени уже порядком выбившись из сил, мало что соображая и едва успевая переставлять ноги, неслась под горку по шоссе вдоль переделкинского кладбища.
— В Москву? — высунулась из остановившегося автомобиля мужская голова.
— Да, спасибо, повезло, думала — сейчас упаду и умру, ой, ужас какой, и вдруг слышу — вы, как в сказке, так не бывает, на трассе-то машин много, даже ночью, я знаю, а тут спят еще все, спасибо, вы меня спасли, и нога еще, зараза, когда побежала — вроде ничего, а потом разнылась, не дай бог перелом, никогда ничего не ломала, а тут… меня Ху об кресло шарахнул, шишка на коленке — едва в штаны влезла, спасибо вам… — плюхнувшись на пассажирское сиденье рядом с водителем и с трудом переводя дыхание, она выставила напоказ распухшую ногу. — Вы в Москву?
— Так точно.
— Ой, какое счастье, мне на Тверскую, угол Тверской и Камергерского, напротив телеграфа…
— Я знаю, знаю.
— А вам куда?
— И мне туда же.
— Ой, какое счастье! — Антонина никак не могла поверить своей удаче. Она, как вытащенная из воды лягушка в надежде выжить, хватала ртом воздух. — Я позвонила, у нас там в Москве что-то случилось, нянька плачет, ничего понять нельзя, но, по-моему, что-то очень страшное, я так испугалась, и главное — на звонки никто не отвечает, никто, я всех обзвонила, я одна в доме, так жутко, а тут еще перед этим — шести не было — ко мне в дверь какой-то хмырь незнакомый ломится, говорит — руг Антона, а третьего дня вообще у нас кража была: залезли на второй этаж и из маминой комнаты что-то вынесли, а потом он вернулся и меня убить хотел, потому что я его из окна видела, и он видел, что я его видела, и убить хотел, милиция приезжала, а этот сегодня кусок дерьма говорит: «Друг Антона»! Какой там друг — бандюга безмозглая, подонок, мы с Ху его быстро раскусили — он не знал, как зовут собаку «друга», представляете! Во кретин!
— А что, разве так не бывает? — подал голос водитель.
— Конечно нет! Его все знают, все Переделкино, даже пол-Москвы знает, а уж друзья-товарищи Антошкины… Знаете, как его зовут?
— Кого?
— Собаку.
— Знаю.
— Ну?
— Ху.
— Верно, — она в кокетливом изумлении захлопала в ладошки, улыбнулась, — видите, даже вы знаете. Я же говорю — все Переделкино… Меня Тоней зовут. Можно Тоша, если хотите. Это Антон придумал.
Водитель молчал.
— А вас?
— Что?
— Вас как зовут?
— Кирилл.
До этого момента ничего, кроме черных расплывающихся кругов, Антонина перед собой не видела.
Теперь она резко всем корпусом повернулась в сторону водителя, сощурила глаза и…
Сердце в последний раз больно ударило в грудь и остановилось. По спине постепенно забирая все тело поползли мурашки.
Рядом с ней за рулем автомобиля сидел молодой человек в светлом плаще, без головного убора.
— Что, не узнала? — Он приветливо улыбнулся. — Тот самый, как ты выразилась, «кретин» и «подонок», которого вы вдвоем с Ху так лихо перехитрили. А теперь без всякого Ху я обманул тебя. — Он нарочито сократил паузу между местоимением «я» и собачьей кличкой и весело расхохотался. — Никогда не позволяю себе грубости при женщинах, но тут иначе не скажешь.
Какое-то время они ехали молча. Наконец Антонина спросила еле слышно:
— Кто вы?
— Я же тебе сказал — друг Антона.
— У Антона нет такого друга, — упрямо замотала головой девушка, — и никогда не было.
— Какого «такого»? — в голосе Кирилла прозвучала обида.
— Остановите машину! Слышите? — Она вцепилась в его руку, пытаясь оторвать ее от руля. — Сейчас же остановите! Я сообщу в милицию! Слышите!? Слышите!!
Молодой человек убрал с лица улыбку, ткнул ее в грудь так, что она влетела головой в боковое стекло, сказал сквозь зубы:
— Да я-то слышу, не глухой, а вот ты, если будешь себя так плохо вести, скоро слышать перестанешь. Сиди смирно, пока я добрый, не серди меня. Лучше по сторонам в окошко смотри да запоминай — красивые места проезжаем, будет что на том свете друзьям рассказывать. — Он оторвал взгляд от дороги, повернул к ней голову, опять широко улыбнулся, подмигнул лукаво: — Не боись, я тебя не трону, хотя, не скрою, и не прочь бы, яйца с утра на тебя ноют: больно уж ладно тебя для этого дела скроили. Но мне другая задачка задана: доставить. Так что потерпи, с другим кувыркаться будешь, я думаю, он с тобой без этого не расстанется.
Последних слов Кирилла Антонина не слышала. Сознание ухватило лишь «на том свете друзьям рассказывать», а все дальнейшее растворилось в каком-то мертвом безмолвии, как будто этот самый «тот свет» уже наступил, приковал ее, еще живую, к креслу автомобиля и ни звука улицы, ни шума мотора, ни слов, извергаемых открывающейся пастью водителя, она не слышала.
