Камилла Лэкберг - Железный крест
Рита погрустнела, и взгляд ее словно остекленел на секунду. Ему показалось, он понимает, о чем она думает. Во всяком случае, не о переезде из Стокгольма в Фьельбаку. В ее жизни были перемены и подраматичнее.
— Трудно, наверное, это было? Уехать в другую страну? — осторожно спросил он и, к своему удивлению, обнаружил, что ему и в самом деле это интересно.
Он терпеть не мог щекотливых вопросов и старался их не задавать. А если и задавал, то только потому, что от него их ждали. И уж во всяком случае старался не прислушиваться к ответу — зачем лезть в чужую жизнь и грузить на себя чужие проблемы? А сейчас ему и в самом деле важно было услышать ответ.
— С одной стороны, трудно, с другой — легко… — В темных глазах Риты мелькнуло странное выражение, и Мельберг вдруг сообразил — эти глаза видели такое, что ему не могло присниться и в страшном сне. — Покинуть такую страну, какой она стала, — облегчение. Гораздо труднее покинуть ту страну, какой она была.
Она сбилась с ритма и остановилась, положив руки на талию Мельберга. Постояла пару секунд, потом глаза ее озорно сверкнули, она освободила руки и хлопнула в ладоши.
— Так! Настало время следующего движения. Бертиль, ты мне поможешь.
Она медленно показала, что он должен сделать, чтобы она могла совершить полный оборот под его рукой. Мельберг совершенно запутался — не так-то легко было заставить руки и ноги двигаться слаженно. Но Рита раз за разом показывала движение, пока Бертиль и все остальные не усвоили, в чем хитрость.
— Все будет замечательно, — сказала она, глядя на него, и ему показалось, что она имеет в виду вовсе не танцы, а что-то другое.
Ему бы очень хотелось, чтобы это было именно так.
За окном постепенно темнело. Больничные простыни при малейшем движении начинали шуршать, и он старался лежать неподвижно. Он ни о чем так не мечтал, как о полной тишине, но не в его силах было заставить людей в коридорах замолчать, перестать ходить, разносить больным еду, отключить все медицинские приборы… Но здесь, в палате, не должно быть ни малейшего звука.
Герман неотрывно смотрел в окно. По мере наступления темноты его собственное отражение в стекле становилось все более рельефным — седой старичок в белой больничной рубахе, почти лысый, с морщинистыми, дряблыми щеками. Странно, пока была жива Бритта, он не казался себе таким жалким. Он казался себе высоким, уверенным, решительным, словно она каким-то образом придавала ему значительности. Да не «словно каким-то образом», а и в самом деле. Она придавала смысл всей его жизни. А теперь ее нет, и виноват в этом он.
Приходили дочери. Прикасались к нему, гладили, обнимали, обменивались тревожными взглядами. А он не решался посмотреть им в глаза. Что он натворил! Какую беду навлек…
Они так долго делили эту тайну. Он и Бритта. Пытались сохранить ее… замолить… искупить. Так он, по крайней мере, считал. Но пришла болезнь и взломала все плотины, все тайники — и он вдруг с печальной ясностью осознал, что ничто не может быть забыто, замолено или искуплено. Время и судьба настигают свою жертву, и от них невозможно ни спрятаться, ни убежать. Они-то считали, что, если будут вести достойную жизнь, да просто-напросто будут хорошими людьми, все обойдется. Какая глупость! Да, они любили своих детей, дали им все, чтобы те могли нести любовь и дальше, в следующие поколения. Вообразили даже, что все созданное ими, все добро, которое они сделали в жизни, перевесит в конце концов.
Он убил Бритту — как они не могут это понять? Они донимают его вопросами, расспрашивают, подвергают сомнению… Почему они не хотят знать правду?
Бритту убил он. И у него не осталось ничего.
— А ты узнал, что это за человек и почему Эрик платил ему все эти годы?
Они уже подъезжали к Гётеборгу. Майя вела себя безукоризненно, и дорога много времени не заняла — еще и десяти не было.
— Все, что мы знаем, лежит у тебя на коленях. — Патрик покосился на пластиковый карман.
— Вильгельм Фриден, Васагатан, тридцать восемь, Гётеборг. Родился третьего октября тысяча девятьсот двадцать четвертого года, — вслух прочитала Эрика.
— Вот так. Мартин вчера вечером пробил его по компу. Никаких связей с Фьельбакой, никакого криминального прошлого. Не участвовал, не привлекался. Так что придется действовать вслепую. Кстати, во сколько у тебя встреча с этим антикваром насчет медали?
— В двенадцать, в его магазине. — Эрика сунула руку в карман и нащупала медаль — на месте. Она даже завернула ее в мягкую тряпочку.
— Подождешь с Майей в машине, пока я поговорю с этим Фриденом?
— Что-о? — оскорбилась Эрика. — Конечно же, я пойду с тобой.
— А как же Майя? — Опрометчиво задав этот вопрос, Патрик сразу осознал, чем может закончиться дискуссия.
— Если уж она может участвовать в осмотре места преступления и дежурить в отделе полиции, с восьмидесятилетним стариком она как-нибудь справится. — Эрика сформулировала свою мысль гораздо короче, чем он опасался. И то слава богу.
— Ладно, — согласился он и вздохнул. — Сдаюсь на милость победителя.
Фриден жил на третьем этаже старого многоквартирного дома, наверняка построенного еще в начале прошлого века. Дверь открыл мужчина лет шестидесяти и вопросительно уставился на Патрика.
— Чем могу помочь?
— Я Патрик Хедстрём. — Он протянул полицейский жетон. — Из отдела полиции в Танумсхеде. У меня есть несколько вопросов к Вильгельму Фридену.
— Кто это? — донесся женский голос из глубины квартиры.
Хозяин обернулся.
— Полиция! — крикнул он. — У них есть вопросы к папе. — Он опять повернулся к Патрику. — Пытаюсь догадаться, с чего бы это вдруг полиция интересуется моим отцом… Проходите.
Он пропустил Патрика и с удивлением поднял брови, когда за ним проследовала Эрика с Майей на руках.
— Рано нынче начинают службу, — весело констатировал он.
Патрик смущенно улыбнулся.
— Это моя жена Эрика Фальк и наша дочь Майя, — объяснил он. — У Эрики есть определенные личные интересы в деле, которое мы сейчас…
Он запнулся. Попробуй объясни, почему полицейский приводит на допрос свидетеля жену и дочь.
Хозяин кивнул — похоже, нелепое объяснение Патрика вполне его устроило.
— Я забыл представиться, — сказал он. — Меня зовут Йоран Фриден. Вильгельм Фриден, которого вы ищете, — мой отец.
Среднего роста, седые, чуть вьющиеся волосы, голубые веселые глаза.
— А ваш отец дома?
— К сожалению, вы немного опоздали. Он умер две недели назад.
— О! — сказал Патрик.
Этого он никак не ожидал и был уверен, что Фриден жив, несмотря на свой почтенный возраст, — они специально навели справки. В списках умерших он не числился. Наверное, просто не успели внести в регистр — прошло всего две недели. Какое разочарование… Важный, как подсказывала ему интуиция, след остыл, не успев появиться.
— Если хотите, можете поговорить с матерью. Не исключено, она что-то и знает из того, что вас интересует.
С дивана поднялась крошечная старушка с белоснежными волосами. В ее подчеркнутой миниатюрности было какое-то забавное обаяние.
— Мерта Фриден. — Ее морщинистая физиономия расплылась в улыбке. — Нет, это просто… Кто это здесь у нас в гостях? Привет, привет! Это чья же такая замечательная малышка? И как ее зовут?
— Майя, — с гордостью сказала Эрика.
Ей очень понравилась старенькая госпожа Фриден.
— Привет, Майя! — Та потрепала девочку по щеке.
Майя была совершенно счастлива в лучах всеобщего внимания и улыбалась во весь рот. Но тут ее внимание привлекла старая кукла в углу дивана, и она начала рваться с рук.
— Нет, Майя, — строго сказала Эрика. — Нельзя!
— А, да пусть поиграет, — беззаботно сказала Мерта Фриден. — Здесь нет ничего, чем бы я дорожила настолько, чтобы не позволить малышке поиграть. Когда Вильгельм меня покинул, я поняла, что ничего этого, — она обвела комнату рукой, — ничего этого взять с собой не удастся.
Она вдруг опечалилась. Сын подошел к ней и обнял.
— Присядь, мама. Сейчас принесу гостям кофе, и вы можете говорить, сколько хотите. Никто вам мешать не будет.
Он направился в кухню. Мерта проводила его взглядом.
— Добрый мальчик… Пытаюсь не быть ему в тягость, у детей, знаете, своя жизнь… Но он слишком добрый… иногда себе во вред. Вильгельм… очень гордился им, а Вильгельм…
Она остановилась, видимо, пытаясь вспомнить, что хотела сказать. Потом тряхнула головой и посмотрела на Патрика ясным испытующим взглядом.
— Так о чем полиция хотела говорить с моим Вильгельмом?
Патрик откашлялся. Все его дело показалось зыбким и не стоящим внимания. Ему было жалко посвящать эту симпатичную старушку в события, о которых ей лучше бы не знать.
