Ирина Мельникова - От ненависти до любви
– Ишь, не понравилось! – глянул исподлобья Шихан. – Иди, кто тебя держит? Но говорю: клад тот с большими хитростями зарыт, а Володя с Аней не знали, пошли наобум. Видно, ловушка сработала! Какая, не знаю. Сгнило все, камни ходуном ходят. Копателей там много объявлялось. Как только не искали! Но не дался им клад. Да и я к тому руку приложил. Чтобы не шлялись, не тревожили косточки…
– Дед, ты даешь себе отчет, сколько людей загубил? – спросила я. – Тех, кто и не помышлял о кладе? А ведь они чьи-то родственники. Кто-то их оплакивал, от горя с ума сходил… Тебе ж их родным в лицо придется смотреть на суде!
– А нечего было лезть куда не положено… – Шихан помрачнел. – С весны по самую осень и грибники там шатались, и охотники. Откуда мне знать, что им в брошенной деревне надобно? А эти, с миноискателями, словно взбесились… Так и прут, так и прут…
– И как теперь мне поступить? – спросила я тихо. – Я ведь должна тебя задержать и сдать, куда полагается.
– Сдашь, не сдашь – вилами на воде писано, – усмехнулся дед. – А что самого клада касается, так не нужен он вам. Идола вы ищете, что воевода у инородцев силой отнял. Вернуть на место хотите. Мне ведь мальчонка, которого я на болоте встретил, все рассказал.
– Ищем – сильно сказано. Хотелось бы найти, но не знаем, как к этому кладу подступиться.
Дед смерил меня взглядом. Затем перевел глаза на Олега. Долго молчал, а мы терпеливо ждали, когда он заговорит снова.
– Ладно, – сказал он наконец, – все к тому шло. Сдуру полезете и тоже головы сломите…
Он тяжело вздохнул и опять, словно совета спросил, посмотрел на фотографии.
– Запись с собой? – спросил он сердито.
Я с облегчением вздохнула. Дед сдался. Я протянула ему бумагу. Лицо Шихана сморщилось, как печеная картофелина.
– Ишь, – сказал он, – целехонька!
Он перекрестился и бросил на меня мрачный взгляд.
– Смотри сюда! Буквы на концах креста не завет вовсе, а ориентиры, как воеводский схрон отыскать. А точки – расстояние в саженях. Каждая точка – сто саженей, но сажень та не обычная. Во времена Терскова около десятка разных было. Эта – церковная, метр восемьдесят шесть сантиметров. Копатели, видно, брали за основу ту сажень, которая только лет через сто в обиход вошла, в два метра шестнадцать сантиметров. Вот и посчитайте: с каждой разница в тридцать сантиметров. А если несколько верст, и каждая верста в шестьсот саженей?
– Как ты догадался, что сажень церковная? – спросил Олег. – Я тоже слышал, что разные существовали, и свыше двух метров, и меньше.
– Так, почитай, тридцать лет гадал, – прищурился Шихан, – вот и дошло наконец. – И ткнул пальцем в бумагу. – Гляди дальше: КНЬ – это Камень, утес на берегу Кайсыма. По сю пору так называется. Восемь точек от него на север, выходит восемьсот саженей, а по нашим меркам – без малого полтора километра. Далее идем по солнцу. Направление на восток: три точки – триста саженей, а это как раз МРЬ – марь, та самая священная роща.
– При чем тут марь? – удивилась я. – Даже на карте она обозначена как лесок.
– Роща расположена на бывшем болоте, – терпеливо пояснил Шихан, – а Поганкина Марь в те времена была огромным озером и называлось, соответственно, Поганкино озеро. Рыбу там добывали сотнями пудов. – И посмотрел на меня из-под бровей. – Слушать дальше будешь?
– Буду, – буркнула я, недоумевая, почему Олег и Сева не додумались до таких простых объяснений. Впрочем, у Олега было мало времени, чтобы заниматься расшифровкой. А вот Сева, может, и догадался…
– Рé – это река, – продолжал Шихан, – О и еще одно О – два озерка, которые сейчас почти заросли, а МРЪ – «мар», или могильный курган, как сейчас говорят. Тот самый, который археологи раскапывали. Чтобы не плутать попусту и не высчитывать все эти версты-сажени, скажу вам: по всему выходит, клад рядом со старой каменоломней. Маркел доведет до нее. Обойдете карьер справа. В скале – щель. Узкая, едва протиснешься, среди кустов ее трудно заметить. А над ней грот. Из него ход вниз идет, тупиком заканчивается. И крест на скале выбит, точь-в-точь такой же, только что без букв. Сдается мне, где-то там вход в тайник. Я дальше не пошел. Не рискнул. Боялся, что завалит. Порода на честном слове держится, тронь, и посыплется! Потому и предупреждаю: если что, не суйтесь!
– Дед, а как же отец и мама? Ты нашел хоть какие-то следы?
Шихан посмотрел исподлобья.
– По всему совпадает, в гроте они той ночью были, когда Хурулдай в последний раз камлал. Я два года назад случайно обнаружил Володину записку. Он ее в трещину сунул. Прочитать я ее прочитал, а на свет вынес, рассыпалась. Но куда они из грота делись? Там кругом скала! Я проверял…
– И что отец написал? – тихо спросила я.
– Ничего особенного. Число, месяц, год и подписи – его и Анечки, – сказал Шихан и перевел взгляд на Олега.
– Марью не пускай! Сам иди! Если получится, клад не трогай, иначе худо будет. На костях он лежит. Пусть там и остается. Идола заберешь – и назад!
– На каких костях? – поразилась я. – Что ты такое говоришь?
– То и говорю, – неожиданно рассердился Шихан. – Всех, кто клад тот зарывал, воевода порешил. Чтоб никто не разболтал. Практика раньше такая была.
– С чего ты решил, что вход в тайник где-то в гроте или рядом с ним? – не отставала я от деда. – А как же ход, который Маркел раскопал? С плитами?
– А тот ход или потайной был, чтоб хозяин мог незаметно наведываться да погребицу свою пополнять, или обманка…
– А где гарантия, что эта запись не обманка?
– Маша, – покачал головой Шихан, – чего вцепилась? Нет никакой гарантии. Но чую я золото. Близко оно лежит! – и усмехнулся. – Но зло и золото от одного корня. Не забывайте!
Шихан потянулся и достал из шкафчика бутылку коньяка.
– А теперь давайте по стопке выпьем. Русский человек без стопки на дорожку – что лодка без весел.
– Дед, тебе же нельзя! – вскинулась я.
– Мне, Маша, все теперь можно, – вздохнул Шихан. – Приплыла моя лодка. Сам не ожидал, что так быстро…
* * *…Я долго стояла на крыльце. Глухая ночь раскинулась над землей. Олег продолжал беседовать с дедом в кухне. Они и выпить успели, и закусить. Я не лезла в их разговоры. Главное я узнала, а остальное меня не тревожило. Я слишком устала, чтобы вникать в интересы столичных спецслужб. Мне бы свою кашу расхлебать!
Я глубоко вдохнула прохладный воздух. Сразу мысли потекли в другом направлении. Нет, я не думала о том, что нас ждет в Макаровке. Я думала об Олеге. О том, что люблю его. О том, что мы снова проведем ночь в одной постели…
В черном, как вакса, небе трепетно и ярко мерцали крупные звезды. Далеко в потемневшей тайге бубнил филин. Со скал подкрался туман, разлегся на траве, затопил кусты. Зябко! Я вздрогнула от озноба и вошла в дом.
Олег и Шихан, сомкнув головы, склонились над картой. Я обняла Олега за плечи, прижалась щекой к его затылку.
– Все выяснили?
– Кажется, все, – Олег притянул меня за талию и посадил к себе на колени. – Пошли спать, завтра рано вставать.
Тут я поймала взгляд Шихана. Боже, почему я раньше не замечала, что он болеет? Воспалившиеся глаза, впалые щеки. Все это скрывала борода, а теперь я увидела, какой же старый, какой несчастный мой дед! И ненависть вдруг отступила. Нет, я его не простила. Просто вдруг пожалела…
* * *Рассвет мы снова встретили в тайге. Я и Маркел ехали верхом, а Олег шел пешком, в этот раз налегке. Шихан отдал своего коня, и поначалу тот плохо слушался меня: взбрыкивал и пытался укусить. Но затем мы приноровились друг к другу, и жеребец смирился.
В руках у Олега «пальма» – что-то вроде топора на длинной палке-рукоятке. Наблюдая за ним, я поражалась, как ловко он орудовал ею, если приходилось прорубать дорогу в чаще. Но больше меня удивляло, каким образом Маркелу удавалось находить нужное направление в непроходимом лесу.
«Чужая тайга для сильного не в радость, а слабому и вовсе не стоит с ней связываться. Запутает след, заведет в чащу, разденет, разует, лишит огня, пищи, потом начнет мучить, посылать то туда, то сюда… силы отнимет – и конец», – всплыли вдруг в памяти давние «поучалки» Шихана, и еще горше стало на душе. Я вспомнила его взгляд при прощании. Не решился обнять меня старик. Лишь перекрестил торопливо. И фразу бросил: «Придет время, помолись за меня!»
Ночью я спала плохо. Всякие мысли приходили в голову, одна тяжелее другой. Нехорошие предчувствия рвали душу. То ли дед растревожил меня своими откровениями, то ли вравду что-то назревало впереди, но встала я утром, не выспавшись, хмурая и сердитая на весь мир. Потому, видно, и побоялся дед подступиться ко мне. Днем мрачные думы постепенно рассеялись, только горечь в сердце осталась.
За этими мыслями я не заметила, как наш маленький караван благополучно перевалил сопку, и Маркел остановился. Кряхтя, слез с коня и пробурчал:
– У лисы одна думка – заяц, а у меня одно горе – старость!
