Последнее испытание - Туроу Скотт
Леп, не дожидаясь ответа, отрицательно качает головой, а затем направляется к держателю бумажных полотенец. В следующую секунду он исчезает за дверью. Это, пожалуй, был самый откровенный разговор, который когда-либо происходил между Стерном и Лепом, и старый адвокат поражен тем, что услышал. Мальчик с учебником математики, рядом с которым Стерн когда-то много лет назад сидел за обеденным столом, в тот момент наслаждался возможностью спрятаться от родительского контроля в каком-то своем мире. Тогда он мог казаться послушным и в то же время оставаться самим собой. Но, став взрослым, Леп понял: то, что ребенком он принимал за свободу, означало лишь, что отец его игнорировал.
Хотя момент для подобных мыслей явно неподходящий – судебное заседание вот-вот начнется, – разговор с Лепом неизбежно вызывает у Стерна мысли о собственном сыне, который, кстати, по профессии тоже медик. При этом душу старого адвоката наполняет грусть и уныние – это всегда происходит с ним, когда он думает о Питере. Эти чувства мешают ему двигаться, словно он угодил в бассейн, наполненный клеем. За шестьдесят лет испытания, которым стали для Стерна отношения между ним и его сыном, он так и не смог понять и хоть как-то объяснить себе, почему они находятся в состоянии такой глубокой, какой-то подсознательной вражды. После смерти Клары Питер вел себя очень плохо, и они с отцом еще больше отдалились друг от друга. Стерн решил, что больше не будет ни за что извиняться. Петер предпочел чисто физически увеличить дистанцию между собой и отцом и через год нашел работу в медицинском центре «Кайзер» в Сан-Франциско.
Вслух подозрения Стерна по поводу Питера, которые он долгое время держал при себе, озвучила Хелен, отношения с которой у пожилого адвоката незадолго до этого стали по-настоящему серьезными. «Питер – гей», – заявила она. Услышав эти слова, Стерн вздохнул с облегчением – ведь такое объяснение предполагало возможность того, что Питер заранее ждет от отца осуждения. А значит, его можно было убедить в том, что эти опасения напрасны.
Решительное объяснение с Питером случилось лишь через десять лет после этого. Стерн очень его ждал, поскольку надеялся, что с него может начаться восстановление их с сыном нормальных отношений.
– Я знаю, что ты слишком старомоден, чтобы это принять, – заявил Питер.
Стерн ответил на это:
– Питер, я слишком старомоден, чтобы отталкивать от себя собственных детей. Особенно когда речь идет о чем-то таком, что меня не касается, не причиняет вреда другим людям и, возможно, дает тебе возможность стать наконец более счастливым человеком.
После этих слов Стерн раскрыл объятия, и его сын, ростом на голову выше, медленно обхватил старика руками. Но чуда не произошло. Три года спустя Питер заключил брак с Траном, молодым доктором, жителем Сан-Франциско, который обучался у Питера на курсах. Они удочерили маленькую прелестную девочку, мексиканку по имени Роза. Но Стерн, единственный живой дед малышки, видел и держал ее на руках лишь однажды, когда Питер в прошлом году приезжал, фактически не предупредив о своем визите, на выпускной вечер дочери Марты, окончившей медицинский институт. Так или иначе, в Сан-Франциско Стерна ни разу не приглашали, хотя он неоднократно и весьма прозрачно намекал, что был бы этому рад.
Стерн невольно поражается жестокой иронии жизни. Одному богу известно, в каких грехах Питер обвиняет своего отца. Может, в том, что Стерн сделал несчастной его мать? В том, что слишком погряз в работе и трудился чересчур много вместо того, чтобы быть добрым и заботливым отцом, в котором Питер так нуждался? Ни одно из этих обвинений Стерн никогда не признал бы абсолютно справедливым, но ладно, пусть: можно согласиться с тем, что они частично являются оправданными. Однако что будет, если сравнить его поведение с поведением Кирила, который всю жизнь эгоистично подавлял Лепа, вынуждая того постоянно находиться в тени отца, на глазах сына заводил шашни на стороне и даже фактически втянул его в преступление? И при всем этом Леп продолжает чувствовать себя виноватым и крайне неохотно участвует в судебном процессе. Питер в аналогичной ситуации бегом бросился бы на свидетельскую кафедру, чтобы, пользуясь моментом, которого он дожидался всю жизнь, объявить во всеуслышание, что его отец – дрянь.
Итак, Сэнди Стерн снова оказался лицом к лицу с той истиной, к которой он пришел, прожив долгую жизнь: закон для человечества – это нечто святое, заповедник, в котором можно укрыться от зла и безумия окружающего мира. Людям нужен закон, потому что им необходимо верить в существование справедливости, которую бог или судьба, называйте как хотите, никогда не смогут им обеспечить.
* * *Несколько минут спустя, придя в себя после невеселых размышлений, Стерн усаживается рядом с Мартой. Судебные слушания вот-вот начнутся.
– Я встретил в мужской уборной Лепа, – шепчет он на ухо дочери. – Все может обернуться для Кирила очень плохо.
Мозес уже взошел на подиум. Как только Сонни кивком дает понять, что можно начинать, он произносит:
– Леопольдо Пафко.
В зал входит Леп. С прямой спиной, расправив плечи, он медленным шагом направляется к свидетельской кафедре. В те годы, когда Верховный суд штата еще не объявил о неконституционности смертной казни, смертные приговоры привели в исполнение в отношении двух клиентов Стерна. Считая своим долгом быть рядом со своими подзащитными до конца, Стерн присутствовал на обеих казнях, сидя на жестком стуле рядом с родственниками жертв преступников и глядя в стекло, отделявшее собравшихся от камеры, где происходила процедура. В обоих случаях ему была хорошо видна каталка, к которой привязывали осужденных. В обоих случаях после зрелища, очевидцем которого он стал, его в течение недели мучили головные боли, чего ни до, ни после этого с ним не случалось ни разу в жизни. Он не понимал, почему оба его клиента предпочли сами войти в помещение, где проходила казнь, будучи в наручниках и ножных кандалах. Стерн часто думал о том, что, если бы на их месте оказался он, охранникам пришлось бы тащить его силой. Все эти воспоминания о Рэе Саркисе и Тайроне Уоллесе молнией проносятся в мозгу Стерна, пока он наблюдает за тем, как Леп поднимается на свидетельскую кафедру, установленную напротив Сонни, и поднимает руку, чтобы его привели к присяге.
Если Стерну показалось, что в мужской комнате Леп выглядел плохо, то сейчас он выглядит еще хуже. Брови его сведены к переносице, лицо словно окаменело и напоминает маску. Леп часто облизывает губы. Взгляд его прищуренных глаз неотрывно устремлен на Мозеса.
В отличие от Иннис, Леп получил официальный статус неприкосновенности. Отвечая на отрывистые вопросы Мозеса, он заявил, что понимает особенности своего положения и осознает необходимость говорить правду. Затем Мозес спрашивает его о том, что представляется очевидным:
– Вы предпочли бы не находиться здесь, доктор Пафко?
– Да, вся моя душа противится пребыванию здесь, – следует ответ.
Стерн замечает, что после этих слов Лепа несколько присяжных натянуто улыбаются, в том числе женщина – дипломированный бухгалтер, которая выжила после онкологического заболевания. Стерн считает, что она настроена по отношению к представителям защиты без особой теплоты.
Вместе с Лепом в зал суда вошла его жена, Грета, высокая женщина, переехавшая в США из Германии. Леп познакомился с ней, когда получал профессиональные и научные степени в области медицины в Гарварде и Массачусетском технологическом институте. Грета в то время сама заканчивала работу над докторской диссертацией в области химии. Когда они с Лепом вернулись в округ Киндл, она устроилась в компанию «ПТ» и работала там до рождения второй из трех их дочерей. Она, помимо прочего, прекрасный музыкант концертного уровня, ее специализация – альт. Грета научила всех девочек игре на разных музыкальных инструментах, так что четверо обитательниц дома Лепа нередко развлекают гостей, выступая квартетом и исполняя струнную музыку.
