Михаил Литов - Московский гость
Утомленный длинной и чересчур пылкой речью, Мартын Иванович шумно перевел дух и стер пот со лба, а затем сгорбился, безвольно свесил руки и поболтал ими в воздухе, сбрасывая напряжение.
- Зачем же вам в таком случае горячиться из-за тех, в мэрии? высокомерно усмехнулся Григорий. - Они не черви, их не обойдешь стороной, а улыбаться им, как я понимаю, у вас нет ни малейшего желания. Столкновение с ними приведет не к маленьким или большим мыслям, а к обыкновенной боли... к той ужасной боли одиночества и страха, какая бывает у человека, умирающего в больнице...
Мартын Иванович покачал головой, выставил вперед сухие черные ладони, умоляя Григория не говорить того, что он по молодости и легкомыслию знать не мог.
- Я хочу разобраться, во всем... вообще... Понять и дать оценку...
Развить мысль Шуткину не удалось, ибо Макаронов преградил заговорщикам путь. Собственно, он лишь оказался у них на пути, и он заметил их, когда они были еще далеко, они же долго и не то чтобы упорно, а просто по-настоящему не замечали его. Это особенно насторожило и ожесточило коммерсанта, и он твердо решил не уступать этим двоим дорогу, даже если они, что называется, пойдут на него грудью. Макаронов стоял под окном лубковской квартиры, опираясь на палочку, поскольку его нога еще не вполне пришла в норму. Мартына Ивановича он не знал, но Григория Чудова знал, как ему представлялось, даже слишком хорошо, иными словами, знал как своего самого изощренного и злого врага в борьбе за обладание директорской дочкой. Как ни крепился Макаронов, накопляя мужество и решимость перед неизбежным столкновением, в последний момент он все же дрогнул, не сумел встретить соперника во всеоружии грозного и многозначительного молчания.
- Куда вы? - завопил он по-бабьи, как это нередко с ним случалось. - К ней? Нельзя! Ее нет дома! И нечего вам тут делать! Это нечестно!
Обвинение в бесчестности, брошенное в лицо Григорию, который всего лишь по чистой случайности оказался под окнами Сони Лубковой, должно было остаться на совести Макаронова и уж в любом случае без серьезных последствий, как необоснованное, однако оно произвело на Григория весьма сильное впечатление. Ведь за всякими гордыми и, что греха таить, жестокими словами, которые он говорил Мартыну Ивановичу, стоял страстный шепот, отдаваемый им вечернему ветерку: я хочу быть честным. Это переливалось в некую клятву, и не его вина была в том, что ветерок по какой-то своей стихийной прихоти нес его к дому Сони, а между тем Макаронов обвинил его именно в бесчестности - словно обрушил на его голову проклятие!
Григорий нахмурился и огляделся по сторонам, как бы высматривая подмогу в той неравной борьбы, которая предстояла ему с Макароновым. Возможно, так оно и было, Григорий искал помощи, а схватка действительно предстояла неравная, ведь он, Григорий, был умен, а Макаронов глуп. Глупость могущественна тем, что, ничтожная и жалкая в отдельном человека, она неистребима как явление; как массовое явление она гораздо страшнее, чем свойство драконьих голов множиться на месте каждой срубленной. Поэтому Григорий сразу увидел перед собой не одного Макаронова с палочкой, защищавшего свою маленькую правду, свое право на Соню, которое Григорий и не собирался отнимать у него, а макароновых как вид, как класс, как колоссальное всемирное братство.
Внимание Григория привлекло грандиозное облако, словно нарисованное на вечернем небе. Оно неподвижно и низко стояло над лесом. Формы оно было самой необыкновенной, причудливой - жуткая гармония и пышный распад, все в нем нагромождалось, тучно наворачивалось одно на другое, давало тусклые, унылые извивы, вдруг переливалось живыми красками, исчезало и вновь вывертывалось из бездны, скрытой в этом разнузданном творении природы, и, словно выпотрошенное или вывороченное наизнанку, не имело, казалось, ни начала, ни конца, ни смысла. Это было олицетворение бездушия и слепоты природы и в то же время могло быть живой, непосредственной, какой-то счастливой и светлой душой мира. Глядя на него, Григорий невесело прикидывал свои шансы на отыскание той области мироздания, где возникают и откуда приходят макароновы, отечества, которому они обязаны своим несносным, ужасным существованием. Человек мал и слаб перед таким облаком, перед непостижимым, перед сном, порождающим чудовищ, и по внутреннему своему состоянию Григорий сейчас всего лишь безуспешно, бездарно метался на узком пространстве поселка, который в это мгновение предстал перед ним декорациями дешевого фарса. Однако тайным знанием он знал, что возможна победа, если будет установлена область зарождения макароновых, разгадана тайна их происхождения; во всяком случае, не стыдно и погибнуть, сражаясь с их темным и злым царством.
Григорий все медлил с ответом, и его молчание постепенно приобретало характер поучительной мудрости, которую совсем необязательно высказывать вслух. Но Макаронов был недостаточно прозорлив, а в учении и вовсе мало изощрен, чтобы просто и с достоинством принять этот урок, и молчание противника, который то устремлял взор на небо, то с какой-то скрытой насмешкой пялил глаза на него, он истолковал как вызов и оскорбление. Он отступил на шаг от Григория, почти задохнулся от гнева, сжал руками горло и возвел очи горе. Да, вызов, заключавшийся в молчании врага, потряс его. Но даже если он и не предвидел такой выпад со стороны Григория, то всегда был готов к сцене, демонстрирующей его самые сильные стороны, а именно умение изумляться и впадать в особого рода аффектацию. И он безупречно все разыграл. В его трагической позе чувствовалась школа.
Макаронов вдруг как будто озяб, несмотря на душный вечер. Затравленно озираясь, он стоял в двух шагах от Григория и Мартына Ивановича, несчастный и всеми покинутый в сгустившихся над его головой сумерках; извивался, курился, как дымок, кутаясь в тощую рубашонку, блекло повисшую на нем, и стискивал тоненькие кулачки на своей впалой груди. Палочку он отбросил, и она валялась у его ног.
- Что случилось? - засмеялся Григорий. - Вы же обеспеченный, состоятельный господин, хозяин жизни... что это за облик вы приняли?
- Эксперимент... - пропищал Макаронов.
- Эксперимент? Какой? В чем дело? Вы что-нибудь понимаете? - отнесся московский гость к своему спутнику.
- Ровным счетом ничего... - пробормотал совершенно сбитый с толку летописец. - Это странный молодой человек...
Макаронов дрожал и ужимался весь, его била лихорадка, и почти заискивающе, едва ли не дружеским тоном особой интимности, он произнес:
- Ты экспериментируешь, я понял... Нанес мне энергетический удар... Сильно! Только не мучай меня, я прошу... Тебе все удалось, но ты видишь, я едва держусь на ногах, так что не мучай меня и не смейся надо мной...
- Ты заболел?
- И ты еще спрашиваешь? Такая масса энергии вдруг свалилась на меня... как я устоял на ногах? Сам не понимаю. Только не смейся надо мной, ты же видишь, каково мне... Веди игру честно, даже если это злая игра... А игра это злая. Но будь благородным, не поддавайся дурным соблазнам...
- Видишь ли, - сказал Григорий, - у меня и намерения не было наносить тебе удар, вообще причинять тебе какой-нибудь вред... ну, по крайней мере в том роде, как ты это понимаешь. Так что прости, я не могу взять на себя ответственность за то, что с тобой сейчас происходит.
Макаронов, продолжая извиваться от боли, возразил:
- Ты наносишь удары, и все тут. Тебе не обязательно знать об этом. Такой уж ты человек. Ты опасен... Только теперь не смейся надо мной, я просто не был готов, не успел создать защиту... Ты вот что, уходи. Это будет лучше всего. Нечего тебе делать у Сони.
- Я хожу там, где мне хочется, - сурово отпарировал Григорий.
- Ты злой человек, ты разрушитель, страшный эгоист, ты знаешь только себя... а над нами вздумал посмеяться, надо мной и Соней. Но что нам твой смех! У нас своя жизнь, и, поверь, мы даже под страхом смерти не променяем ее на твою. Я даю Соне все, что в состоянии дать... она богата, в духовном смысле, понимаешь? Она ни в чем не нуждается... блестящий человек, одаренная, большая писательница! А ты вздумал над ней смеяться!
Григорий догадался, что Соня успела уже пожаловаться жениху на ту взбучку, которую он, как собрат по перу, задал ей. И еще он понял, что демоническая девушка открыла Макаронову тайну о своих сверхъестественных способностях и тот в простоте душевной решил, что коль ему самому обладание такими способностями не светит, то надо хотя бы порой становиться жертвой тех, кто ими обладает. Между прочим, так ему легче было переносить беспокойный нрав Сони и ее вечные капризы, - с дьяволицей, с чаровницей этой не шибко-то поспоришь, стало быть, только и есть выход, что подчиниться. Презрительная усмешка скользнула по губам Григория. Он сказал Шуткину:
- Пойдемте, Мартын Иванович, мы достаточно послушали этого дурака.
И вдруг до него дошло, что Соня уже давно, спрятавшись за занавеской, наслаждается этой сценой. Кровь бросилась в голову Григорию. Он угрожающе зашевелился под открытым окном, привлекая внимание девушки, еще не думая, что скажет ей. Вечер был теплый, и в окно писательницы входила свежая ласка воздуха, несшая успокоение и хорошие мысли. Все вокруг подтверждало чистоту и непорочность Сони Лубковой, воспевало смелую и светлую ворожбу ее чувств, которая покорила, казалось, даже природу. Григорий шевелился, терся о стену дома, покрякивал, не отступался от своего намерения достойно завершить начатый в заброшенном доме разговор. Наконец она медленно и с испытующим ожиданием выдвинулась из глубины комнаты, ее лицо, размякшее в невыплаканной обиде, было хорошо и таинственно, как персик, слегка побуревший в сиропе. Волнение перехватило горло Григорию, и он тотчас выдохнул самое главное:
