Михаил Литов - Московский гость
Дойдя до этой сентенции, Макаронов сообразил, что, пожалуй, излишне сгустил краски, а то и настроил Мягкотелова с Коршуновым на меланхолический, но с большим оттенком взыскательности лад, в результате чего они пожелают требовать у хозяина чрезмерную мзду за не Бог весть какой усердный труд, ссылаясь при этом на якобы царящую между ними атмосферу взаимопонимания. Почувствовав необходимость внесения в разговор деловой нотки, он встал, шагнул, опираясь на палочку, к новым работникам и стал рисовать радужные перспективы, ожидающие как кафе, так и бывших вождей в случае успеха их трудовой деятельности. Макаронов не удержался от более чем сомнительного при сложившихся обстоятельствах замечания:
- Давно пора было взяться за ум!
Отставные политики тревожно переглянулись: не хочет ли этот легкомысленный и вертлявый тип сказать, что их прежняя служба, их долгое стояние на страже интересов народа не достойны ничего большего, как именоваться недоразумением? А Макаронов уже летел вперед на крыльях своего делового вдохновения, попутно вознося хвалу озарению, посетившему Мягкотелова и Коршунова. Не иначе как сам Господь Бог надоумил их! И разгадать причину этого милосердия Божьего, благодати, снизошедшей на них, не составляет большого труда. Они страдали, и Бог сжалился над ними.
Макаронов, прищурившись, окинул проницательным и придирчивым взором сидевшую перед ним парочку, он искал точное определение их былых, может быть, еще не вполне изжитых страданий. Разговор происходил в небольшой комнате при кафе, которую Макаронов считал своим кабинетом. Он не понимал, что эти бывшие страдают и сейчас, просто оттого, что он болтает и несносен в своем красноречии. Доверившись последнему, он самым задушевным тоном, на какой был способен, объявил источником их страданий непомерную толщину, возникшую из ничего и канувшую в ничто, в общем, Божья кара и Божья милость одновременно, т. е. для Бога, обитающего в вечности, разумеется, действительно только миг, а для преходящего человеческого существования денек-другой бессильных мук с последующим сладким от них избавлением. Леонид Егорович, услышав это, спрятал лицо в ладонях, делая вид, будто стирает с него пот, но явившаяся Макаронову убитая горем фигура не натолкнула того на догадку, что он маленько запутался в своих умозаключениях, в лучшем случае, не совсем удачно каламбурит. Ведь в сидящих перед них выходцах из страдания он видел не живых людей, а людей, осиянных и поглощенных великой коммерческой идеей. Без этой замечательной идеи, подсказанной Всевышним, "Гладкое брюхо" так навсегда и осталось бы заурядным местом потребления пищи и спиртного, теперь же, когда здесь предвидится ежевечерняя, без скидок на усталость или какие-нибудь там недомогания, схватка вождей (бывших ли, нет, не имеет особого значения), посетители наверняка повалят толпами, а факт участия в номере людей высокой образованности и примерного воспитания обусловит скорое превращение забегаловки в очаг подлинной культуры.
В пылу подготовки к сенсации Макаронов даже как-то наспех уверовал, будто он сам и придумал преображение вождей в артистов. Они уже казались ему слишком тупыми и косными, чтобы додуматься до подобного самостоятельно или хотя бы воспринять подсказку извне. А потому он, не довольствуясь больше званием владельца кафе, назначил себя еще и директором труппы "Красный Гигант и Голубой Карлик", - кстати сказать, трико для артистов шились из материалов, цвета которых точно соответствовали тем, что назывались в сочиненных самозванным директором сценических кличках. Почему Коршунову достался красный цвет, в комментариях не нуждается, а вот с голубым было сложнее, тут уж явно сработала необузданная фантазия бизнесмена, и на поверку выходило, что прежние либеральные воззрения Мягкотелова, да и самого Макаронова, каким-то образом составили в воображении последнего поэтическую параллель с благородной кровью аристократов.
Директору очень хотелось тоже выйти на сцену, особенно в первый вечер, когда ожидалось небывалое стечение любопытных и жадных до всего скандального зрителей. Он взял себе роль судьи поединка, а чтобы его работа не осталась в тени жирового могущества Коршунова и неуемной боевитости Мягкотелова, заказал для себя костюм клоуна, правда без масок и всяких колпачков, надеваемых на нос, ибо всячески старался избежать анонимности. Таким, в цветастом балахоне с огромными пушистыми пуговицами, в длинном колпаке и ластообразных башмаках, увидит его Соня и, несомненно, будет поражена размахом его изобретательности и предприимчивости. Прибою ее гонора не сокрушить скалу, какой он предстанет на премьере номера, и останется лишь пена у его ног. Конец Сониного кокетства представлялся ему делом решенным, но так, впрочем, бывало всякий раз, когда он готовил девушке какой-нибудь неожиданный подарок.
Коршунов был, конечно же, не гигантом, а всего лишь мешком, набитым кишками, слизью и экскрементами, равно как и Мягкотелов получил прозвище просто из соображений усугубления драматизма предстоящей схватки, отнюдь не будучи карликом. Но и предполагалась ведь не братоубийственная борьба до победного конца, а мирная и как бы полюбовная ничья, только достигаться она должна была ценой великой самоотдачи бойцов, правдоподобных стараний и целого ряда комических положений, призванных вызвать у зрителей дружный, искренний смех. Подлежит упоминанию как событие первостепенной важности, что на премьеру пришел, как и обещал, Кащей, бесконечно элегантный и изысканный в своем белоснежном костюме, благоухающий, пышущий здоровьем, исторгающий из скрытой в могучей груди топки искрящие снопы живости и остроумия, - естественно, сам факт появления некоронованного короля Беловодска служил залогом успеха всей затеи. И владелец "Гладкого брюха", подобострастно улыбаясь, подбежал к нему с вопросом:
- Можно начинать, Герман Федорович?
- Можешь называть меня Яшей, Макс, - поблажливо разрешил Кащей, протягивая Макаронову унизанную перстнями руку, которую тот с трепетным почтением пожал. - Я говорил уже, что тебе очень идет этот наряд? Запамятовал вот только, с каких это пор ты подвизался клоуном?
- Я всегда им был... Яша... - пролепетал польщенный Макаронов. - Так что... насчет того, чтобы начать?
- Начинай, начинай... - Хищник небрежно пошевелил пальцами, как бы раздвигая невидимый занавес.
Макаронов и в самом деле отлично смотрелся в костюме клоуна. Аляповатый балахон скрывал изъяны его устойчиво подростковых, недоразвитых форм, казалось, что под ним прячется не тощая персона с цыплячьей грудью и узкими плечиками, а серьезный и внушительный господин, даже личность. В общем, шутовское одеяние должно было показать, что на самом деле владелец кафе далеко не паяц.
Энергичным наклоном головы обозначив глубочайшую признательность Затейщикову за его милостивое разрешение начинать представление, Макаронов поднялся на сцену и оглядел погруженный в приятный полумрак зал. Сцену заливали лучи юпитеров, представлявшие весь спектр радуги, и Макаронов стоял на ней, преисполненный гордости и тщеславия. Сам великий Кащей почтил своим присутствием его скромное заведение! Пришлось даже сдвинуть столики и добавить новые, чтобы просторный зал мог вместить всех желающих попасть на премьеру. Правда, из мэрии никто не пожаловал, но Макаронов не очень-то об этом сожалел: что ни говори, а эти подручные Волховитова, неизвестно откуда взявшиеся, были весьма сомнительным и опасным народцем, тогда как в городе существовала своя давняя, испытанная знать, надежная опора тех, кто хочет твердо стоять на земле, а не витать в эмпиреях, питаясь обманными предвыборными мечтаниями и прожектами. Волховитовы приходят и уходят, а кащеи остаются.
Макаронов не сомневался, что находится на вершине славы. Известная толика успеха перепадет и на долю борцов, но ведь именно по его знаку они выйдут на сцену, именно в его голове зародилась идея номера, небывалого для Беловодска, номера остросюжетного и вместе с тем имеющего глубокий, как бы эзотерический подтекст, если принять во внимание недавнее прошлое Красного Гиганта и Голубого Карлика. От волнения на глазах Макаронова выступили слезы, он задержал взгляд на Соне Лубковой, сидевшей за одним из ближних к эстраде столиком, и едва заметно снисходительная улыбка тронула уголки его губ.
И вот он хлопнул в ладоши. На сцену с разных сторон вышли Коршунов и Мягкотелов. Они тихонько взвизгивали, испускали похожие на едва различимый стон вздохи, дрожали от страха и стыда, от сознания ужаса своего падения. Но отступать было уже некуда, они летели в пропасть безвозвратно. Антон Петрович, с его округлым брюшком и большой головой на тонкой шее, выглядел бабисто в своем голубом трико, а Леонид Егорович, у которого необъятное, жирно, как студень, колыхавшееся туловище непостижимым образом удерживалось на чересчур хрупких ногах, смахивал на инопланетное чудовище, довольно безобидное, судя по его маленькой лисьей физиономии. Ему пришлось снять очки, и лица не только зрителей, но и стоявших рядом Макаронова и Мягкотелова превратились для него в тени, в нарисованных ребенком птичек, проносившихся в ослепляюще ярком свете юпитеров. Оба волновались, испытывали стыд, робели, хотели бежать прочь, мечтали оказаться далеко от этого места, где им предстояло развлекать своим унижением сытую и наглую публику, и едва слышали, что говорил представлявший их вниманию гостей хозяин.
