Искатель, 1996 №2 - Лоуренс Блок
Как всегда, зима тянулась бесконечно долго, но и она прошла, и наконец-то наступил май. Я радовался, но и грустил. Душа ликовала при мысли, что скоро можно будет взять билет на самолет и улететь подальше от этих осточертевших туманов, ветров и пург, но четыре года на Курилах — это четыре года на Курилах! От прошлого нельзя было откреститься: четыре года зимовок вместили в себя целый пласт жизни, в которой были неповторимые моменты радости, открытий и осознаний. Да, жизнь на Курилах была трудна, но она не только не разъединяла живущих там, а, наоборот, сплачивала их, делала терпимее, добрее, бескорыстнее, и я до сих пор вспоминаю то время с любовью и нежностью.
И все же надо было уезжать. С одним из самолетов прибыл мой сменщик, я сдал дела, и теперь ничто не задерживало меня на острове. Ничто, кроме погоды. Конечно, май — это не февраль и тем более не март, однако тоже не сахар. Нет-нет да и налетали снежные заряды, но гораздо хуже было другое — туман. Остров лежал на водоразделе: с океанской стороны его обдували более или менее теплые ветры, в то время как с Охотского моря, как из ледяного погреба, постоянно тянуло холодом, и эти воздушные массы, смешиваясь над Первым Курильским проливом, буквально душили нас своими туманами. Они висели над островом целыми днями, и мы жили в их промозглом месиве, как в вечных сумерках.
Я каждый день звонил на аэродром и узнавал, когда будет самолет, и каждый раз наш аэродромный бог Гена-радист, он же начальник «аэропорта», механик и кассир, отвечал мне своим глухим басом: «А черт его знает, когда!» То Петропавловск отменял рейс, то мы не могли никого принять.
Такая волынка могла тянуться сколь угодно долго (однажды я просидел из-за плохой погоды на мысе Лопатка четыре месяца), но мне повезло: подвернулась «оказия». В словаре Даля так называется случай, спопутность для какого-нибудь дела или посылки; у Лермонтова в «Герое нашего времени» «оказия» — это прикрытие, с которыми ходили обозы во времена кавказской войны; у нас же так называлось всякое судно, на котором можно было добраться до Петропавловска. И только до него, потому что суда, идущие в обратном направлении, скажем, во Владивосток, «оказией» не считались. Я не помню ни одного случая, чтобы кто-то, уезжая на материк, сел на пароход, следующий во Владивосток. До него нужно было добираться неделю, тогда как до Петропавловска — всего полсуток. А там — на самолет, и куда душе заблагорассудится.
Я тоже предпочитал попасть на материк поскорее, а потому, узнав об «оказии», отправился на пирс, чтобы договориться о месте на судне. Им оказался рыболовный бот — не судно, а суденышко, размерами, наверное, меньше «Ниньи», самой маленькой каравеллы Колумба. Сейчас боты вряд ли и встретишь, а тогда, в пятидесятых, боты промышляли во всех дальневосточных морях. Пусть вблизи берегов, но промышляли. Работать на них было тяжело и опасно — крохотные, водоизмещением тонн в восемьдесят или в сто, они, когда их загружали рыбой, оседали в воду по самую палубу, так что в свежую погоду волны свободно перекатывались через них.
К нам бот зашел за пресной водой, и капитан сказал, что возьмет меня, но предупредил, чтобы я поторопился — они уйдут, как только наберут воду.
Меня такой расклад устраивал. В запасе было больше часа, и я не боялся опоздать. Чемодан был давно собран, и оставалось лишь проститься с Кулаковым и Диком. Забежав домой, я взял чемодан и поспешил на каюрню.
Увидев меня с чемоданом и зная, что никакого самолета нет и в помине, Кулаков не удержался и съязвил:
— Никак пешочком до Ленинграда потопаешь?
— Угадал, — в тон ему ответил я.
— Ну а без трепа?
— А без трепа — оказия пришла.
— Понял, — сказал Кулаков. — Тогда давай покурим на дорожку.
Мы сели на валявшиеся рядом ящики.
— Дик-то где? — спросил я.
— Сейчас приведу.
Времени для долгого прощания не было, и я, когда Кулаков привел Дика, лишь крепко прижал его к себе и потерся носом о его лоб. Потом поднялся и взял чемодан. Дик смотрел на меня с беспокойством и, как всегда в таких случаях, тихонько поскуливал. Догадывался ли он о чем-нибудь? Как показали дальнейшие события — догадывался.
— Не забудь привязать его, — предупредил я Кулакова.
— Привяжу, сейчас покормлю, а там снова на цепь.
— Ну, тогда бывай. Устроюсь на новом месте — сообщу.
Мы пожали друг другу руки, и я пошел на пирс.
Прибыл я вовремя, на боте уже убирали шланги и готовились к отходу.
— Иди в кубрик, — сказал капитан, — там есть свободная койка.
По крутому, скользкому от рыбьей чешуи трапу я спустился вниз и отыскал кубрик. Над головой раздавался топот ног и слышался голос боцмана, кричавшего кому-то, чтобы он не ловил мух, потом в чреве бота заурчала машина, и я увидел в иллюминатор, как, отдаляясь, проплыла мимо бетонная, обросшая зелеными водорослями стена пирса.
Сидеть в такой момент в кубрике не хотелось, и я поднялся наверх. Бот малым ходом шел в сторону открытого моря. Прислонившись к теплому кожуху машинного отделения, я смотрел на удалявшийся остров. Все было знакомо на берегу — каждая тропка, каждый камень.
Выпуская из трубы синие кольца дыма, бот довернул до курса и прибавил ход. Все хуже различались фигуры стоявших на пирсе людей и трещины на отвесном береговом утесе, все сильнее ощущалось мощное дыхание фарватера, где, как мокрые спины морских животных, перекатывались серо-глянцевые волны.
И вдруг… Сердце громко стукнуло, и меня обдало жаром: на дороге, ведущей к пирсу, я увидел несущуюся что есть сил собаку. Низко пригнув голову, словно идя по следу, она кубарем катилась по разъезженной тракторами колее, не разбирая ни ухабов, ни рытвин с водой.
Дик!
Эх, Кулаков, Кулаков… Я же говорил — привяжи? Не мог сделать простого дела, и теперь Дик будет бегать по берегу, и какой-нибудь ловкач, вроде Васьки-бульдозериста, опять поймает его. Но я тут же успокоил себя, подумав, что Кулаков наверняка спохватится и побежит разыскивать Дика. Так что нечего паниковать.
Однако то, что произошло через минуту, повергло меня в отчаяние.
Выскочив с разгона на пирс, Дик беспомощно заметался по нему. След, приведший его сюда, неожиданно оборвался, и он
