Фридрих Незнанский - Ищите женщину

Следуя настоятельному совету Евгения Всеволодовича, я отставил все другие дела, не стал никуда звонить и ни с кем встречаться, а вместо этого плотно залег у Заславского в его кабинете, сунул под голову подушку с истинно русским названием «думочка» — это чтоб мысли приходили умные, так, наверное… и взял в руки отцовское сочинение.

Милейший Савелий Прохорович лишь издалека изволил проявить интерес к тому, что меня так увлекает. Я честно сказал об этом дорогом для меня подарке Кристича. Странно, что Заславский не удивился, не выразил восторга или, напротив, неприятия, словно бы уже давно и хорошо знал, о чем, собственно, речь. У меня даже появилось подозрение, что они тут все досконально знают, но молчат. Не хотят обострять отношений? Или соблюдают определенную дистанцию, которая помогает им жить и независимо, и достойно — с их, эмигрантской, точки зрения.

Заславский поощрительно улыбнулся и заметил, что я, вероятно, обнаружу для себя немало интересного. Я, в свою очередь, попросил его об одолжении: если мною станут интересоваться, отвечать, что я немного простудился и температурю. Но это быстро пройдет. Через два дня буду на ногах. За это время я намерен полностью осилить отцовский труд.

Я никогда не видел, как писал отец. Письма его и прочие записи не сохранились. Мать сказала, что буквально все, под метлу, выгребли при его аресте. Но, открыв переплетенный — чуть не написал «любовно» — томик, едва не обалдел. Почерк безумно знакомый, правда мелкий и торопливый. Я знаю, это бывает, когда ты торопишься записать, жалея при этом, что мысль убегает вперед, а перо за ней не поспевает, и поэтому ты теряешь какие-то драгоценные находки. Так вот — мой это был почерк. Но меня — более старшего. Как интересно!

…Я никогда не был нелояльным к своему государству. Это для меня аксиома, не требующая никаких доказательств. Но когда я прочитал тридцать — сорок страниц его чистых воспоминаний, мне стало… стыдно. Другого слова я не нашел. Стыдно за то, что творилось в этом моем государстве, стыдно, что я ни о чем даже и близко не подозревал.

А чего стоит, к примеру, такое наблюдение…

«Конвойному нельзя смотреть в глаза. Как только он видит твой взгляд — немедленно бьет. Это уже не из мира гуманоидов. А мы и так в другом мире…»

Этакое не придумаешь, а я ничего и не слышал. Ну и правильно, ведь нынешний ГУИН — система исполнения наказаний, но вовсе не исправлений. Зачем же демагогия?…

А рассказ отца об обмене с нашим разведчиком я как-то все прикидывал на кадры из «Мертвого сезона» и — ничего не получается.

…Вот она наконец, Косенкова! А ведь я вспомнил, правда с отцовской помощью. Мне же Лизка про нее талдычила, даже и не знаю, по какой причине: то ли соседка ее, то ли подруга. А как тесен, оказывается, мир! Правильно, ленинградка, молодая, естественно, если у Лизки в подругах обреталась. И ну надо же такое, чтоб папаша с сыном, сами того не ведая, почти в одно и то же время, но в разных концах света, охмуряли двух сердечных подружек! Во — роман!

…Нет, такой факт конечно же необходимо отметить! Вот уж будет изумлена Лизка, когда узнает от меня, что ее подружка стала любовницей старичка! А с каким неподдельным пафосом мой папашка живописует свои страдания, это ж надо! Обязательно перескажу пикантную ситуацию Лизке… А мне и самому пора с ней что-то делать. Затянулся наш роман. И какой-то он бесполый. Никуда не годится.

…Нашел наконец конкретное подтверждение того, что мне, приседая от страха и оглядываясь, рассказывала милейшая чета Крокусов. Отец, оказывается, был в том бунгало, недалеко от которого нашли растерзанное тело Николая Ивановича Бруткова. Но именно он и нашел вещественное доказательство того, что не было никаких зверей, а было самое элементарное убийство. И орудие убийства им найдено. И даже обозначена его принадлежность.

Ну и что, и чем кончилось?

Я удивляюсь поразительной наивности отца. Несомненно, мне сегодня известно гораздо больше, чем ему тогда, но ведь нельзя же быть до такой степени близоруким!..

…Странное дело, чем больше читаю, тем больше наша система напоминает мне американскую. Та же подковерная драчка, те же тайные службы, вранье, подлость, убийства… Видимо, не в общественной системе все-таки дело, а в самом характере человеческого общества. Люди — дерьмо, а не система. Хорошие люди при любой системе могут жить так же, как и плохие. Но последних всегда больше.

Да, в социологи мне лучше не соваться…

Но когда я все-таки встречусь с этим мистером Бреннером из ФБР, который уже интересовался мной и ждет моего звонка, я обязательно спрошу его об Майкле Эллиоте, тоже фэбээровце, с которым в последние часы жизни имел дело мой отец.

Он собрался к нему с кучей доказательств того, что Брутков пал жертвой заинтересованных в его уничтожении людей, а вовсе не диких зверей.

Отец не записал подробно все свои доказательства, полагаю, он был убежден в том, что сумеет быть красноречивым. На этот счет он даже произнес целый монолог. То есть записал его. Я знаю, это лучший способ запомнить. Но видимо, он торопился и поэтому фиксировал свои аргументы в самой общей форме. Частности должны были, как я понимаю, прозвучать в диалоге с мистером Эллиотом. И разумеется, на суде, где разбиралось бы дело убийц…

Наивные люди!..

…Я сделал для себя неожиданный и неприятный вывод: мне не нравятся американцы. Нет, я, конечно, помню свой восторг — первоначальный и основанный лишь на мимолетных первых впечатлениях. Да, они улыбаются. Но я подумал о другом: если он не будет улыбаться, молча проклиная меня и всех моих предков, когда я стану бесцеремонно копаться в товарах на прилавке, то его немедленно уволят и больше никуда не возьмут. И так абсолютно везде! Так на кой, извините, хрен, мне все эти их улыбки? Первый их вопрос: как дела? Но еще ни один не выслушал моего ответа.

Они тупы и необразованны. Они ни черта не читают, кроме биржевых сводок в газетах. Они никого не любят, кроме себя и узкого круга родных. Причем последних если и любят, то не без расчета. Они даже собственного Марка Твена не знают, на котором мы выросли. Они расчетливы и безумно самонадеянны. Они ура-патриотичны куда более глупо, чем мы в самые худшие свои времена. Они… они… они…

Я мог бы теперь долго кое-что перечислять и получать наслаждение от того, что имею возможность уязвить, принизить, плюнуть вслед. Но правильно ли это?

Да, они сугубые прагматики, но выстроили такой мир, какой никому пока не приснился. Они довольны — пусть по-своему. А у нас я много видел довольных? Они, по-моему, не верят ни в какого Бога, кроме того, чье имя в виде цифр со многими нулями зафиксировано в его кредитной карточке, но все ходят в церковь. Черт их знает что за нация! Они готовы беспрекословно защищать собственные интересы там, куда их никто не зовет.

Мы тоже защищаем, а после «защитники» побираются в подземных переходах. И в церковь мы тоже ходим почти дружно. А я, было дело, чуть со смеху не лопнул, когда показывали, как на Рождество или на Пасху, уж не помню точно, в Богоявленском соборе стояла наша элита. И у каждого в руках свечи с бумажными венчиками. Это чтобы горячий воск на сиятельные пальчики не пролился. Я посмотрел нарочно, обратил внимание, что ни у кого в соборе больше не было в руках этаких венчиков. Значит, и перед Богом у нас далеко не все равны.

Мне не нравятся американцы, но мне очень нравятся русские, живущие в Америке. Не все. Может быть, немногие. Неиспоганившиеся, не потерявшие истинно российского, генетического гостеприимства. Я не был в американских семьях и тут могу полагаться лишь на рассказы тех же Крокусов. А они, эти доброжелательные люди, проработавшие с американцами долгие годы, почему-то помалкивают. Наверное, это опять чисто русская черта: не хулить тот дом, который дал тебе приют.

Я не отмечал еще одной, характернейшей американской черты — предприимчивости. Да, у нас этого почти нет. Выбили предприимчивых. А тут меня ну просто поразил один факт. Из бостонской жизни. Я удивлен, что отец, который работал там, нигде ни единым словом не рассказал об этом. Записываю буквально со слов «Шурика» Крокуса. Не знаю, пригодится ли мне это когда-нибудь, но я был потрясен, когда услышал.

Итак. На окраине Бостона, примерно в десятке миль, находится знаменитый Массачусетский технологический институт. Тот самый, где работал мой отец под руководством «старика» Штейна. А рядом с институтом располагалась громадная стоянка автомобилей — что-то машин на двести. Частная стоянка. Естественно, земля под этими машинами золотая, в буквальном смысле — квадратный метр тысяча долларов. Но это было давно, в пятидесятых — шестидесятых годах. И вот к хозяину стоянки явились представители института и предложили продать им крохотный участок стоянки, ну пятнадцать, скажем там, квадратных метров. Договорились. Купили. Стали строить… Вообще, конечно, это был истинный проект века! На купленных пятнадцати квадратных метрах вырос из земли гигантский столб. Внизу, под стоянкой, было вырыто подземелье и подведены все необходимые коммуникации. А верх столба занял гигантский шар, который представлял собой внутри зал для чтения лекций на две тысячи человек.