Фридрих Незнанский - Ищите женщину
Кому взбредет в голову ехать самым неудобным ночным поездом? Только тому, кто уверен, что ни один нормальный человек на подобное не решится.
Хмурый проводник забрал билет и деньги за постель, сказал, что Турецкий может занять любое место в купе, поскольку на весь вагон и десятка пассажиров не наберется. Александр закрыл дверь на защелку, забрался с сумкой на верхнюю полку, включил свет над головой, растянулся и стал думать. Было о чем.
Жалко, конечно, обижать Лизу, выстроившую целую пирамиду ближайших планов. Но Виктор, а это была его идея, подсказал правильно, что великая истина — береженого и Бог бережет — пригодна во все времена. И не надо дразнить судьбу. «Соседи» уже и так натерпелись от выходок Турецкого. Одна хохма с Силантьевым чего стоит! Не говоря уже обо всех «жучках-паучках». Не надо заострять.
Сам Гоголев хохотал до упаду, когда оперы сообщили ему о своей проделке. Конечно, начальник УФСБ генерал Григорьев завтра с утра вставит этому Силантьеву приличную клизму. Но ведь не сам же Павел Васильевич все это придумал — слежку, подслушку и прочее.
Небось из Москвы получил такое указание. И Турецкий подтвердил соображения Гоголева: конечно, все это работа гэбэшников. А основанием для этой уверенности послужило начало дневника Вадима Кокорина, повествующее о его вербовке неким Борисом Николаевичем, большим поклонником Достоевского, да и почти прозрачные намеки Ирины Косенковой, наверняка не игравшей, а действительно отключившей мини-магнитофон в сумочке. Иначе она и сама не была бы откровенной.
Но все, о чем расспрашивал ее Турецкий, касалось исключительно судьбы отца Вадима и, следовательно, к секретам службы прямого отношения не имело. Отчитываясь, Ирина могла не лукавить и практически ничего не утаивать от своих Борисов Николаевичей, и в этом был большой плюс для дальнейшего расследования. Турецкий, как они могли видеть, не собирался лезть в их епархию. Может, отстанут?
Нет, вряд ли. Они теперь знают, что документы Вадима находятся в Москве, и уже там предпримут новые попытки изъять их. Но неужели упоминание в цэрэушных разработках некоего Музыканта может являться бомбой такой силы? Или тут что-то другое?
Турецкий вспомнил и свои намеки на близкое знакомство с рядом ответственных лиц в Штатах — с Джеми Эванс, о Кэт Вильсон из полиции, с Питером Реддвеем, имени которого он, правда, не назвал, но пусть сами гадают: кто это у Турецкого приятель в ЦРУ? Все это прозвучало неплохо, хотя и напоминало обычное хвастовство павлина, старательно распускающего хвост перед желанной самкой. Ирина, конечно, доложит, и правильно сделает, и поймут это именно так, как и хотелось бы Турецкому. Интересно, а кто бы еще устоял перед такой женщиной?!
Это сейчас ей уже за сорок, но как держится! Выглядит как! А когда ей было к тридцати, наверняка среди мужиков был полнейший обвал. И Турецкий наконец только сейчас понял, что из-за такой женщины действительно могут столкнуться лбами уверенные в себе мужики. Лбами или рогами — дела, по сути, не меняет. Но Турецкий вдруг поразился другому: ведь это ж каким дьявольским нюхом надо обладать, чтобы таким вот образом, без всяких шпионских суперсложностей взять да и развалить секретнейший атомный проект. Воистину — ищите женщину!
Ну, в конце концов, развалили они там или нет — другой вопрос, научные открытия в наше время редко являются прерогативой кого-то одного, но тем не менее. Бывает гораздо выгоднее просто затормозить работы, а потом… а потом суп с котом — вспомнилась присказка дочери.
И еще к одному выводу пришел Турецкий. Игоря Красновского убрали — убили или просто подстроили убийство, как это часто делается, — не из-за атомного проекта. Практически он из «Лонг-Айленда» вышел. И возник новый конгломерат: Михайлов — Брутков — Красновский. Причем двое последних быстро оказались в мире ином. И уж к этому факту Ирина не могла иметь никакого отношения. Следовательно, и российская госбезопасность? А как же связи Михайлова с ЦРУ? О господи! Это ж надо столько яиц положить в одну корзину!..
Нет, совсем недаром, и не ради хвастовства вспомнил Турецкий имена своих американских знакомых. Видно, интуиция снова подсказывала, что, скорей всего, как это уже случалось не раз в его практике, концы с концами придется сводить где-нибудь в Нью-Йорке, в районе Бронкса, где расположен частный институт «Российское общество». Если к тому времени не сойдут со сцены вообще все действующие лица.
Придя к такому выводу, Турецкий решил отложить свои размышления на завтра, а пока, так как сон не шел — видно, не прошло еще напряжение длинного дня, которое он, если быть честным перед собой, парочку раз все-таки снял, и с отменным удовольствием, — так вот, пока не спалось, он решил вернуться к последним страничкам кокоринского дневника. Не к самым последним, где огорченный Америкой Вадим, проявлявший на протяжении всех своих записей определенную сдержанность и спокойную рассудительность начинающего писателя, вдруг словно превратился в какого-то похотливого павиана, живописующего именно те моменты, которые в любовных отношениях обычно отмечаются многоточиями. Турецкого интересовали последние американские записи, касавшиеся именно судеб Бруткова и Красновского. Правда, оставались еще не прочитанными мемуары папаши, самый их конец, где, как мельком заметил Турецкий, поминалась, и не раз, фамилия Бруткова. Но это чтение, как говорится, не для слабонервных. И уж во всяком случае, не в трясущемся вагоне. Это как те же английские переводы — сперва необходимо придать им соответствующую читаемую форму.
А что касается дневника Кокорина, то Александр Борисович еще днем, поставив баранину в духовку, торжественно удалился в комнату, закрыл за собой дверь и, естественно, первым делом сунул нос именно в те страницы, которые Лиза не без основания могла считать в некотором роде своим позором. Ну как же удержаться! Нет, будучи джентльменом до кончиков ногтей, Турецкий искренне предложил Лизе сжечь эти страницы, порвать, развеять по ветру. А она почему-то вдруг положилась на его совесть. Интересное дело! Откуда может быть столь сентиментальная совесть у старшего следователя, у «важняка»? Да еще в таких щепетильных вопросах! Вот он и приступил с каменно-неприступным выражением лица к чтению записей этого павиана, этого сукина сына…
То ли это была буйная эротическая фантазия, то ли некая программа будущих действий, Турецкий не хотел, да и не стал бы в этом разбираться, даже если бы и смог. Как сказал бы по такому поводу Денис Андреевич Грязнов — принципиальный знаток немецкого языка и единственный любимый племянник Вячеслава: «Дядя Саша — это все плюсквамперфект, то есть предпрошедшее время». Что сам Турецкий перевел бы так: с одной стороны, вроде и прошедшее, а с другой — еще слишком свежи впечатления.
Конечно, ничего подобного Лизе он говорить не стал бы, да и никакая ревность его не мучила, как не относил он себя и к людям с некоторыми генетическими пороками. Поэтому когда Лиза, полагая, что ее простодушная хитрость незаметна, как бы между прочим поинтересовалась, проглядел ли он последние странички дневника, Александр Борисович не стал обсуждать эту тему, а лишь небрежно заметил:
— Чушь собачья… Да и вообще, все это мы с тобой уже проходили.
И Лиза благодарно улыбнулась. Это Лиза — для которой собственная вскинутая в страсти нога еще полчаса назад казалась верхом неприличия! Есть же такие люди!..
Она хорошо сказала: «Это не твоя победа». Чем сразу поставила все точки. Может быть, поэтому Турецкий сейчас и не испытывал никаких угрызений совести. Он не искал для себя оправданий, потому что не считал содеянное проступком, наказуемым свыше. Как раз наоборот: сделай добро человеку — и тебе зачтется. И какое может быть зло там, где всем хорошо? Если разобраться, это отличная философия, в ней нет никакого цинизма, а исключительно человеколюбие и забота об одиноком ближнем. Одиноком! Вот в чем суть. Кто-то же должен заботиться об этих замечательных людях? Особенно — женщинах! Не все же передоверять государству! У него и своих забот хватает!..
— Стоп, — сказал себе Турецкий. — Я, кажется, никогда не был особо склонен ни к мазохизму, ни к самоуничижению. А угрызения совести — это всего лишь оборотная сторона удовольствия… И он, успокоенный, взялся за рукописные листы в клеточку.
ОКОНЧАНИЕ ДНЕВНИКА ВАДИМА КОКОРИНА
«…Оказывается, отец был близко знаком с Александром Галичем. Это меня несколько повергло, если говорить честно. Это ведь другой мир, в котором благополучные, в общем, люди почему-то неожиданно выступали против собственного благополучия. Так ведь получается! А те, которые не выступали, значит, так и жили с удобной подлянкой в душе? Конечно, не все так примитивно, но… близко, очень близко…
Следуя настоятельному совету Евгения Всеволодовича, я отставил все другие дела, не стал никуда звонить и ни с кем встречаться, а вместо этого плотно залег у Заславского в его кабинете, сунул под голову подушку с истинно русским названием «думочка» — это чтоб мысли приходили умные, так, наверное… и взял в руки отцовское сочинение.
