Елена Михалкова - Пирог из горького миндаля
– Макар… – предупреждающе начал он.
– Чтобы я… Изольду… – прохрипела женщина. – Господи, спаси и помилуй, что ж вы такое говорите-то! Ангелы небесные, святая Дева Мария и угодники пречистые… Да никогда бы я ее! На руках бы носила, ноги бы мыла, воду бы пила!
Она понесла совсем уж бессвязную ахинею. Но помирать вроде бы не думала, и Бабкин, пристально следивший за ней, облегченно откинулся на спинку стула.
Дверь из спальни приоткрылась. Сергей вскочил. По правде говоря, испугавшись за Людмилу, он почти забыл о неизвестном госте.
Однако первый же взгляд подсказал, что гость ему как раз хорошо знаком.
– Вы? – изумился Бабкин.
Давид Дарницкий подошел к Людмиле, хватавшей воздух ртом, и обнял ее за плечи. Они были почти одного роста, хрупкий Давид и тяжеловесная Люда.
– Вы кто? – спросил Макар.
– Это сын Изольды, – пробурчал Бабкин, поняв, что драки не будет.
– Присядь, милая! – Мужчина заботливо подвел Люду к дивану.
Глядя, как он укрывает ей ноги пледом, Сергей вспомнил Софью Аркадьевну и ее командный голос.
– Да, я сын Изольды Андреевны Дарницкой. – Он обернулся к Макару. – И должен вам сказать, что вы ошибаетесь. Во всем. Ваши предположения не просто несправедливы – они жестоки.
Илюшин еще не видел Давида и теперь с интересом разглядывал его.
– Людмила ваша любовница?
– Моя любимая, – поправил Давид. – Много лет. И тогда – тоже.
Она приходила к нему украдкой, пробираясь узкими тропинками среди крапивы и лопухов. Тихонько открывала заднюю дверь. У них было почти целых два часа счастья три раза в неделю – когда Давид приезжал к матери, а старуха покидала дом ради утреннего променада. Два часа! Итого – шесть, как подсказывает школьная арифметика. С шестью часами Давид чувствовал себя богачом. У многих не набирается и одного.
Люда, нежная Люда, ласковая и беспомощная, как роза без шипов. Она никогда не кричала, не повышала на него голос. В ее восхищении им не было оттенка жадности. Любовь к ней не требовала от него служения. Мать Давида сидела на троне, возвышаясь над ним; жена Давида распростерлась под его ногами, готовая быть его рабыней; но и власть одной, и подобострастность другой служили одной цели – управлять Давидом.
Люда никем управлять не желала и, кажется, даже не умела. Для нее все было просто. Вот Давид и его прекрасное тело. Вот она сама, тоже в меру хорошенькая. Им приятно и весело вместе! Так почему бы не прибегать тайком к старухе, не валяться на ее роскошных покрывалах, не хихикать, словно дети, перехитрившие злую колдунью!
Для Давида их отношения были глотком свободы. Для Люды – удовольствием.
Он быстро понял, сколько радости приносят ей деньги, и начал баловать свою подругу. Постепенно сложилось так: мать давала деньги Давиду, Давид часть приносил Люде. После смерти Изольды схема сохранилась. Давид зарабатывал уроками музыки. Он любил свою профессию и любил детей. Но оплаты за его репетиторство едва хватило бы ему одному.
А вот Соня – о, Соня умела зарабатывать. На счастье Давида, она не вела учета. Деньги складывались в буквальном смысле на полочку, откуда он привык забирать каждую неделю то, что полагал своей семейной долей.
В каком-то смысле так оно и было. Просто это была его семья, не Сонина.
– Так вы встречаетесь уже пятнадцать лет? – спросил Сергей. Он посмотрел на Давида уважительно. Пятнадцать лет скрывать от Софьи Аркадьевны свою любовницу!
– Семнадцать, – поправил Давид.
В его взгляде, брошенном на Людмилу, сквозила искренняя любовь. Он видел не пятидесятилетнюю молодящуюся тетку, а розовую красавицу в золотых кудряшках, прелестную, как пастушка на блюде.
– Но только нам нельзя, чтобы Соня узнала, – с пастушеской же прямотой сказала Люда.
– Дети! – объяснил Давид.
– Деньги! – с той же заботливой интонацией добавила Люда.
Сергей не знал, восхищаться ее бесстыдством или осуждать его. Много лет она кормилась и существовала за счет жены своего любовника и признавалась в этом без малейшего стеснения.
«Хотя и Давид этот тоже красавчик, конечно. Нет бы сам зарабатывал. А то у жены берет!»
Давид, очевидно, почувствовал перемену в его отношении.
– Вы не расскажете Соне? – боязливо спросил он. – Прошу вас, не делайте этого. Ни я, ни Люда не имеем никакого отношения к гибели моей матери.
– Где вы были в день ее смерти?
– Гуляли с женой в парке, – не задумываясь, ответил Давид.
– А вы?
Людмила растерялась.
– Я, кажется, дома была. Ну да, точно! С Раисой! Мы с ней весь день готовили.
– Кто-нибудь может это подтвердить?
– Танька может. Она к нам на кухню то и дело заглядывала. Совестно ей, видно, было, что она с отчетами своими финансовыми сидит, пока мы на всю честную ораву готовим. Да все меня видели! – подумав, добавила она. – И девчонки мои, и Варнавины оба. Я бы никогда руку на Изольду не подняла. Она же мама его!
Людмила, не стесняясь, притянула к себе Давида и звонко чмокнула его в макушку.
– Не понимаю, – сказал Сергей, когда они вышли из подъезда, – что он нашел в этой бабе? Глуповатая, ленивая, черствая, да еще и стяжательница. Ты чего молчишь?
– Все так, – после паузы сказал Макар. – Глуповатая, ленивая, довольно бездушная. Но при всем том она светится.
– В каком смысле?
– А ты не заметил?
Сергей сначала хотел с насмешкой отвергнуть предположение, будто он чего-то там заметил, но в следующую секунду вдруг без всяких пояснений понял, о чем говорит Илюшин. От этой простоватой женщины, обустроившей квартиру, воплощавшую в себе победу макраме над здравым смыслом, и в самом деле исходили тепло и свет. Тихий, неясный – но он существовал, и в его лучах всю жизнь грелся Давид Дарницкий.
Едва Бабкин это осознал, как тут же захотел поспорить с Илюшиным просто из духа противоречия. Но не успел: в кармане зазвонил телефон.
– Слушаю?
– Уважаемый, вы, по слухам, жаждали со мной встретиться, – сказал, растягивая слова, незнакомый ему начальственный голос.
Бабкин хотел поинтересоваться, с кем имеет дело, но тут с ним вновь случилось короткое озарение. «Уважаемый», «жаждали встретиться»… Эта вычурная речь могла принадлежать только человеку, имевшему отношение к литературе.
– Виктор Иванович! – обрадованно воскликнул он. – Наконец-то! А я как раз в Москве. Можно к вам подъехать?
– Подъезжайте, – разрешил голос. – Еще полчаса я буду на месте.
Бабкин торжествующе обернулся к Макару.
– Издатель прорезался!
– Квадрин?
– Он самый. Полчаса обещает нас подождать.
– Не успеем, – оценив расстояние до издательства, сказал Макар.
– Успеем! – пообещал Бабкин. – Я хочу услышать от него подтверждение нашей теории и закончить с этим делом раз и навсегда. Так что мы успеем. У нас просто выбора нет!
Последний шаг – и они смогут рассказать Яне Тишко, что в действительности случилось в июне двухтысячного года.
Писатель Прохор Савельев, оставшийся без денег, подбирает в Туле Геннадия Козицкого. Был ли парень и впрямь талантлив? Или Прохор подцепил его на крючок славы, подсек эту мелкую честолюбивую рыбешку, возомнившую себя барракудой, и выдернул на берег, чтобы использовать для своих целей? Одно другого не исключает, сказал Макар и был прав.
Козицкий отключил сигнализацию, Прохор забрал драгоценности. Однако он не учел, что в этот день старуха осталась дома. Она обнаружила воров, бежала от них и умерла на глазах у Яны Тишко.
Девочки в качестве свидетелей его преступления Прохора не пугали. Но Паша, тот самый Паша, которого Прохор так явно выделял из прочих внуков, увидел его и дал деду понять, что все знает.
К этому времени Савельев уже избавился от своего глупого соучастника. Одуревший Козицкий кинулся пристраивать украшения Изольды через комиссионки, и близок был момент, когда его взяли бы оперативники. Не погибни Козицкий сам, Прохор толкнул бы его под поезд.
И вдруг новая опасность. Шантажировал ли Пашка деда? Намекнул ли, что Женька и Тишка больше ему не конкуренты в гонке за наследством Тульского Зодчего? Парень верно оценивал взрослых. Он был проницателен и хитер. Но тут допустил ошибку. Если дед и не обдумывал способов избавиться от внука, он воспользовался ситуацией, которую подбросила ему жизнь. Тишка, очнувшись после обморока, стала убийцей собственного троюродного брата, а Прохор – страдальцем, потерявшим любимого внука.
Бабкин предположил, что последующие годы Савельев распродавал украшения и жил на эти деньги. На десять-пятнадцать лет скромной жизни ему бы хватило.
О том, что произошло в Литвиновке в июне двухтысячного года, никто бы не узнал, если бы не Раиса. Она догадалась, что убийца – ее муж. Или Прохор покаялся перед смертью. Как бы там ни было, Раису мучила мысль, что девочка живет, считая себя преступницей, и она оставила дом ей – вместе с почти прямым указанием на то, что случилось когда-то. Прочитать ее послание было под силу только Яне.
