Второй выстрел - Белоусова Вера Михайловна
У нее были густые волосы, очень светлые, какие-то золотисто-белые, не знаю, как иначе сказать — короткая, всегда немного растрепанная стрижка — и совершенно неожиданные при таких волосах темно-коричневые, «шоколадные» глаза. Этот контраст сразу привлекал внимание, хотелось спросить: «Как же так?» — и рассмотреть ее повнимательнее. Что еще? Еще, наверное, рот — большой, красивый и яркий… И вот, между прочим, какой странный эффект: она казалась мне высокой, а потом выяснилось, что она на полголовы ниже меня.
Не знаю, что еще сказать… Я даже не знаю, красота ли это, но зато я совершенно уверен, что ни один из нас, застрявших на той дачке, как мухи на липучке, этим вопросом не задавался. Ольга хотела и умела быть королевой. Что-то такое было дано ей от бога, и она это «что-то» нещадно эксплуатировала. Между прочим, по части вкуса там были большие проколы, это я каким-то краем сознания понимал и тогда и, кстати, думаю, не я один, но ей все охотно прощалось. Куда как охотно! Это я теперь так рассуждаю — аналитично, спокойно, а тогда был совсем как чокнутый. Между прочим, хотя это не имеет прямого отношения к делу, у меня в это время был роман — с чудесной Машкой, моей сокурсницей. Так вот, я обалдел настолько, что перестал звонить, не пришел, когда меня ждали, — и роман кончился, плавно сошел на нет. Ух, как я потом кусал локти! И только гораздо позже… когда я дошел до ручки… Впрочем, это неважно, и об этом — потом.
Ольгин «салон» сложился как-то на удивление быстро. Большая часть гостей приезжала из города, это были давние Ольгины знакомые. Время от времени кто-нибудь из них прихватывал с собой своих знакомых, и те, раз заехав, как правило, попадали на ту же липучку. Другая, меньшая часть состояла из местной, дачной публики, тем или иным образом — вроде меня — забредшей на огонек. Были там, между прочим, два-три наших с Сонькой старых приятеля, а вот женщины заглядывали туда крайне редко. Не то чтобы Ольга их не приглашала. Приглашала. Но те, что приходили, как правило, чувствовали себя неуютно, быстро стушевывались и потом уже больше не появлялись. Были, впрочем, два-три веселых исключения — школьные подружки, что ли — которым все было до фени, но это опять-таки не имеет прямого отношения к делу… Женатые гости либо переставали появляться, если у жен хватало сил настоять на своем, либо приходили одни.
А теперь скажите, часто ли вам приходилось сталкиваться с чем-то подобным? Я хочу сказать, что все это, в сущности, просто удивительно. Не девятнадцатый же век за окном, когда барышни сидели взаперти, а если уж и отваживались на что-то подобное, да еще и ручку давали поцеловать, то мужики слетались, как мухи на варенье. Сейчас барышни свободны, конкуренция, стало быть, возрастает в геометрической прогрессии — спрашивается, легко ли при таких условиях окружить себя десятком поклонников и держать их всех на коротком поводке? Ей-богу, нелегко! Это я к тому, что что-то в ней, Ольге, все-таки было особенное. И еще одно… Не хочу, чтобы меня неправильно поняли. Пошлости там никакой не было. Пикантность была — и еще какая! — но и только.
Не подумайте, что меня опять занесло неизвестно куда. Уж девятнадцатый-то век здесь, казалось бы, совершенно ни при чем. Ан нет! Это совсем не случайно. Есть тут одна ассоциация, и эта ассоциация в дальнейшем еще сработает, да еще как! Возможно, вы уже догадались, что я имею в виду. Впрочем, я не собираюсь устраивать викторину и сам, конечно же, все объясню. Но… не сейчас. Всему свой черед.
Итак, вернемся к тому последнему вечеру накануне отъезда с дачи… Хотя постойте: я же так ничего и не сказал о «травме». А значит, никто не поймет моих мучений и уж тем более — почему я шел к соседям помимо воли. Значит, придется сделать еще один шаг назад, примерно на месяц…
В тот момент атмосфера наших посиделок внезапно сильно изменилась — но изменилась и сама хозяйка. Она заметно охладела к своему «салону» и принимала гостей как-то механически, без прежнего энтузиазма. Ольга вдруг стала меланхолична, рассеянна — все, как положено, так что нетрудно было догадаться, в чем дело… Но я все-таки упорно не догадывался и сочинял про себя самые фантастические версии, пока до моих ушей не дошло оброненное кем-то: «У нее кто-то есть». В общем, «пора пришла — она влюбилась», — как сказал поэт.
Сейчас, когда я пишу об этом, то не могу избавиться от ощущения, что все это сильно смахивает на водевиль. Но тогда-то я переживал абсолютно всерьез. У меня, видите ли, была настоящая сердечная драма. И ладно бы только у меня! В восемнадцать лет это все-таки простительно, но ведь вокруг меня страдали куда более солидные мужи!
Разумеется, больше всего меня интересовал вопрос: «Кто он?» Я постоянно перебирал в уме участников наших посиделок — и не находил среди них ни одного подходящего. Во-первых, потому что все они казались одинаково обескураженными новым поворотом событий. Да и Ольга, насколько я мог судить, по-прежнему никого не выделяла. Точнее, выделяла, как и раньше, то одного, то другого — в зависимости от настроения, а потом очень быстро теряла к фавориту всякий интерес. Словом, сколько я ни ломал голову, разгадки найти не мог. К этим мучениям прибавилось еще одно: отношение Ольги ко мне явно изменилось. В сущности, она вела себя на удивление странно: иногда бывала со мной как-то по-особому ласкова, а иногда смотрела так, что мне, честное слово, дурно становилось. В ее взгляде сквозила явная неприязнь и даже больше того — опасение.
Между прочим, как я теперь понимаю, именно ее отношение ко мне навело наиболее сообразительных из нас на некоторые размышления, а размышления плюс наблюдения позволили прийти к правильным выводам. Я, разумеется, оставался в неведении дольше всех.
А потом наступил «момент просвещения». Дело было так. Как-то раз, после обычного вино- и чаепития, болтовни, романсов под гитару и пианино, Ольга изобрела новое развлечение. Каждый из нас должен был по очереди рассказать о самом сильном впечатлении своей жизни. Рядом со мной в тот момент оказался один из постоянных Ольгиных гостей, психиатр по фамилии Глинка, толстый и добродушный на вид, а по сути крайне ехидный и злоязычный. Выслушав Ольгино предложение, он пробормотал как бы себе под нос, но так, чтобы расслышали все желающие: «Ну как же! Petit jeu[1]! Нам не дают покоя лавры Настасьи Филипповны!» Я вздрогнул. «Сейчас, — подумал я, — она обидится и выгонит всех к чертовой матери». С нее бы сталось. Однако ничуть не бывало. Кое-кто нервно хмыкнул, а Ольга попросту не обратила на этот пассаж никакого внимания. Мне в душу закралось нехорошее подозрение, что она не поняла, о чем речь, потому что не знает, кто такая Настасья Филипповна. Это меня чуть-чуть огорчило, но заметно на моем обожании не отразилось!
«Пети-же» получилось очень кратким. Сперва мы посчитались («Вышел месяц из тумана…»). Как раз Глинке и выпало говорить первому. Он рассказал смешной и довольно жуткий случай из своей психиатрической практики, который я не пересказываю, чтобы не отвлекаться. Посчитались снова — на этот раз говорить выпало Ольге. Она встала, подошла к раскрытому окну, присела на подоконник — все это, разумеется, с особым изяществом, в сопровождении восхищенных взглядов — и сказала:
— Знаете, господа, по-моему, самое сильное впечатление — это когда ищешь что-то, долго-долго, может, всю жизнь, и уже почти смиришься, что не нашел и никогда не найдешь — и вдруг вот оно…
Последовала пауза. Никто не шелохнулся, все замерли в ожидании продолжения. Она глубоко вздохнула, обвела всех невидящим взглядом и заговорила снова:
— Смотришь-смотришь, перебираешь… разное… ищешь: вдруг попадется… А нет, ничего нету, не попадается ничего… И вдруг посмотришь повнимательнее — только голову поднять — и вдруг: вот же оно, вот, только не здесь, под ногами, а на два шага дальше. Всего-то на два шага… Только подождать и посмотреть как следует…
Она вновь умолкла, и все вновь замерли в напряжении, но продолжения не последовало. Ольга взглянула на меня, слегка покраснела и соскочила с подоконника со словами:
