Михаил Герчик - Оружие для убийцы
Аксючиц рассказывал что–то забавное, что — Пашкевич не улавливал. Он потягивал маленькими глоточками свой коктейль и обдумывал разговор с Некрашевичем о валютном кредите. Хриплое петушиное пение отвлекло его. Оказывается, Тарлецкие проиграли Грише Злотнику и Татьяне Михаленко (после замужества она оставила девичью фамилию) пять партий подряд, и теперь Вацлав Францевич, стоя на четвереньках и, побагровев от натуги, просунул голову между ножками — грузная фигура не позволяла ему, как положено, забраться под стол — и самозабвенно кукарекал, хлопая себя руками по бокам. Получалось это у него уморительно смешно. Широкая прядь волос, которой Тарлецкий прикрывал свою лысину, сбилась и обвисла серой паклей, он безуспешно пытался приладить ее одной рукой на место и хохотал громче всех.
Тарлецкий обладал замечательной особенностью — умением смеяться не только над другими, но и над собой. Этим качеством Пашкевич не отличался, он всегда относился к себе слишком серьезно. Хотя адвокат был лет на восемь старше его, так радоваться жизни Андрей Иванович не умел и в душе завидовал ему.
Наконец Тарлецкий вылез из–под стола, теперь он жаждал реванша. «Похоже, он отыграется», — подумал Пашкевич, заметив, что Григорий украдкой позевывает, прикрывая картами рот. Вообще–то Злотник, как говорится, попал с корабля на бал: он всего несколько часов назад вернулся из командировки в Москву. Другой бы завалился отсыпаться, но только не он. Пашкевич знал, что для Гриши это приглашение — знак доверия; он прекрасно понимает, что Шевчук на вылете, и хочет уцелеть сам. Они с Володей — не разлей вода, но Гриша никогда не решится в открытую стать на сторону Шевчука. Такой характер. Иначе не пришел бы. А все–таки вскоре и от него придется избавляться. Сначала от Шевчука, затем от Григория. Слишком они спелись за эти годы, один без другого — ноль без палочки. А жена его, Татьяна, — ничего баба, ее вроде и годы не берут. И пьет, как лошадь. Григорий, кроме минералки, ничего не пьет, а она уже за четвертой «кровавой Мэри» тянется. Интересное кино — если мужик трезвенник, значит, жена у него выпивоха. Закон сохранения… чего? А кто его знает.
Злотник поймал на себе сочувствующий взгляд Пашкевича и поежился. Он и впрямь вымотался за эту поездку и устал как собака и охотнее всего принял бы душ и завалился спать или еще на денек задержался в Москве, только бы не участвовать в этом сборище, но, увы, обстоятельства вынуждали. В разраставшемся, как раковая опухоль, разладе между Пашкевичем и Шевчуком он оказался зерном в жерновах, разменной монетой, каждый старался перетянуть его на свою сторону, а это в любом случае грозило ему неприятностями.
Но сегодня куда больше, чем распри генерального директора и главного редактора, его тревожила Татьяна: в первую очередь из–за нее им не следовало сюда приходить. Григорий давно убедился, что посиделки у Пашкевичей всякий раз заканчивались для него тяжелым скандалом, благо, если уже дома, а то еще на улице, в такси, а он ненавидел эти скандалы и пьяную истерику жены, и ее бесконечные упреки. Уж она–то вполне могла остаться дома: педсовет, совещание, дочка заболела — мало ли причин; он посидел бы немножко для приличия и спокойно отправился домой. Но Татьяна рвалась к Пашкевичам, как мотылек на огонь, хотя, в отличие от мотылька, знала, что больно обожжет себе крылышки. Она постоянно обжигалась и так же постоянно забывала об этом. А дело–то было в том, что она остро, болезненно завидовала Ларисе. Ее молодости, роскошной квартире, итальянской мебели, немецким сервизам, чешскому хрусталю и антикварному столовому серебру. Нарядам, драгоценностям, шубам. Ее любовникам, наконец, и независимости от богатого мужа — только на переводе пятитомника Жаклин Сьюзен Лариса заработала больше, чем Татьяна в своей школе за пять лет каторжного учительского труда. Завидовала платиновым, с синеватым отливом волосам, стройной фигурке, на которой так ладно сидел комбинезончик от Версаче, знанию иностранных языков, бесконечным поездкам за границу…
Когда Лариса по телефону рассказала ей, что купила комбинезончик, Татьяна тоже вырядилась в брючный костюм, хотя не могла не понимать, что идет он ей, как корове седло. У нее были коротковатые ноги и непомерный зад; упакованный в тесные брюки, он выпирал, словно Татьяна засунула туда подушку. Темное платье смотрелось бы на ней куда лучше, скрывало недостатки фигуры, но Татьяна и думать о платье не хотела, зная, что Лариса будет в брючках.
Зависть тлела в ней долгие годы, отравляя ее ядовитым дымом, и вспыхивала всякий раз, когда она переступала порог квартиры Пашкевичей. Татьяна старалась залить ее водкой с томатным соком — своим любимым коктейлем. Но чем больше она пила, тем острее ощущала свою второсортность. Иногда Григорий называл ее Эллочкой–людоедкой. Татьяна читала Ильфа и Петрова, хохотала над бедной Эллочкой, но ничего не могла с собой поделать. А между тем у них была пусть не такая шикарная, но все–таки хорошая трехкомнатная квартира, и не такая уж плохая мебель, и посуда, и все прочее. Просто труба пониже и дым пожиже, только и того. И не всякая чужая красота, молодость и богатство вызывали у нее приступы отчаяния: на Веронику, которая была моложе и куда эффектнее Ларисы, Татьяна смотрела с нескрываемым презрением: шлюха, продалась за деньги этому старому борову Некрашевичу! И только Лариса, с которой, несмотря на разницу в возрасте, она дружила уже многие годы, едва ли не с тех пор, как та вышла замуж за Пашкевича, вызывала у нее приступы злого отчаяния, заставляла напиваться до неприличия.
Наконец Лариса пригласила гостей к столу. Аксючиц сел с Лидией Николаевной — они дружили. На все вечера Александр Александрович ходил без жены, Тихоня вообще никогда не была замужем, так что им, как говорится, сам Бог велел сидеть рядышком.
Заместитель Пашкевича в недалеком прошлом был крупным партийным чиновником. Когда улеглась сумятица, вызванная крушением коммунистической системы, оказалось, что все старые партийные кадры, заклейменные и осмеянные в разом осмелевших газетах и на телевидении за коррумпированность, своевластие и невежество, остались у власти. Сверху и донизу. Правда, они попрятали свои партбилеты, но суть от этого не изменилась. Немножко поволновавшись, они занялись тем, чем занимались всегда, — управлением. Мир, конечно, рухнул, но и разрухой нужно было управлять. А где взять новых опытных людей, не погрязших в коррупции и воровстве, — из Америки выписать? Так что новая власть стала называться не коммунистической, а демократической, но осуществляли ее те, кто умел и привык это делать, хотя само слово «демократия» еще долго вызывало у них изжогу. Изжога прошла, когда ему наконец нашли замену: «дерьмократия».
В этом мире, мире управленцев, у Аксючица были огромные связи. Во все времена система управления была пронизана личными связями, как кровеносными сосудами, и держалась на них. Любой самый сложный вопрос проще всего решался не в высоких кабинетах, а в саунах, загородных ресторанах или в уютной домашней обстановке. Продавалось и покупалось все — от научных званий до генеральских звезд, надо было лишь знать, кому и сколько дать. Именно поэтому Пашкевич и пригласил временно оказавшегося не у дел в связи с перестройкой Аксючица в «Афродиту». Его работа заключалась в том, чтобы выбивать, доставать, оформлять все, что было необходимо молодому издательству для успешной работы, — помещения под офисы и телефоны, квартиры и машины, землю под строительство складов и гаражей, стройматериалы, мебель — иначе говоря, превращать стремительно обесценивающиеся деньги в материальные ценности.
Надо сказать, что Александр Александрович весьма преуспел в этом деле, и Пашкевич высоко ценил его заслуги, хотя никогда не упускал случая прилюдно вытереть о своего заместителя ноги. Просто так, для порядка, чтобы старый служака не забывал, кто в доме хозяин.
Скучала, хотя старалась не подавать вида, только Тихоня. Вечер не сулил ей никаких сюрпризов. Старомодные ухаживания Александра Александровича ее раздражали. Вырядился, как чучело гороховое, в модный клетчатый пиджак, нацепил галстук–бабочку, а у самого на шее плохо выбритые волосы торчат и кадык с кулак величиной. Молодится, козел, а самому уже под шестьдесят, видно, старше Тарлецкого. Попрыгунчик… Хотя хватка у него железная, ссориться — себе дороже.
Что Лидии Николаевне было интересно, так это исподтишка наблюдать за Ларисой и Виктором. Они сидели далеко друг от друга, на противоположных концах длинного стола, но казалось, что их притягивают невидимые — впрочем, вполне заметные искушенному взгляду — нити. Все пространство между ними было заполнено не тарелками, блюдами и бокалами, а любовью, легкой, счастливой, взаимной. Оживленно болтая с мужем и Тарлецким, Лариса то и дело вскидывала глаза на Виктора, и их туманили восторг и обожание. Лидия Николаевна даже ощутила легкий холодок зависти: надо же! «Вот сучка, — подумала она, — ничего не боится! Неужели Пашкевич ни о чем не догадывается? Да нет, не такой он дурак, улыбается, а скулы под кожей так и ходят. Это ему–то с его самомнением терпеть такое! Мне бы эту куклу на вечерок, я бы ей показала, что такое настоящая любовь!»
