«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1985-1994 - Борис Гедальевич Штерн

— С тобой всегда было так, Рогуля. Не успевала я отогреться, как ты, — Скалвпендра сбросила кольцо табачного дымка.

«Встретились мы в баре ресторана, как мне знакомы твои черты…» — заливался мутными слезами Лиловый.

— Так и было, Пэн. В баре ресторана Дома композиторов. Ты была рыжая и напоминала возлюбленную знаменитого поэта Нет, вру! Двух возлюбленных двух знаменитых поэтов. Рыжую Кармен и рыжую Лилю. Я обожал стихи этих поэтов и был влюблен в их возлюбленных. И тут ты. Огненная. Многоликая. Я влюбился в тебя, Ля. Помнишь мою звездную музыку? Гибрид звучащей древесины и солнечных лучей. Рыжих, как твои волосы.

— Тогда зачем уходишь, едва вернувшись?

— Чтобы не растерять звучание. Я думал, что вывез в Корабле последних вождей. Но в Замке зародились новые. Он продолжает нависать над тростниками.

— Как замерзшее гуано над зимним сортиром, — скрипнул Челюсть.

Они поднимаются вверх по главной реке Чухонии. На стоянках Смычок берет пробы. Отлавливает рыб. Соскребает чешую. Взвешивает. Обмеривает. Они варят уху. Толкуют.

— Почему я вернулся, говоришь? — Рогуля дует на ложку, пробует на ощупь — горячо ли. — Тот круг завершился. А у вас тут… Словом, затосковал. И опасно стало там. Попал в ситуацию.

— Как же смылся?

— Ах, Смычок. Это совсем другая история. Валюха спасла. Белобрысая. Улыбается вся — ямочками.

— Как это было, Рогуля?

— Засунули меня куда-то между днищем и трюмом. Вроде тайника, что ли. Там со мной всякой твари по паре: черепахи, игуаны, броненосцы, лемуры — кого только не было. Валюха ныряла ко мне в тайник по ночам. Подышать и по всякому другому выводила. Кто-то на шхуне был кроме нее. Но не повстречался. И всегда улыбалась. Ночью светилась улыбкой. Она лечила меня. Белобрысая. Улыбками живота и губ.

— Что же это за шхуна? — спрашивает Смычок, заглядывая в глаза Рогули с доверчивым сомнением — не галлюцинации ли были.

— И я допытывался у Валюхи. Общество у них такое. Компания. Вроде нашей компаньнцы. Только мы — ушли а тростники, чтобы спастись. А они спасают.

— Кого?

— Тварей словесных и бессловесных. Все живое.

— И тебя как тварь?

— Ну да. Словесную.

Река утаскивает их в глубь чухонских лесов. Попадаются хутора. Безлюдные с виду. Хотя за оградами — осенние картофельные поля с кучами затлевающей ботвы. Жители прячутся в каменных мызах. У каждой семьи наготове оружие. Время неспокойное. В лесах бродят пришлые люди. Больше — жители Метрополии, проникающие а Чухонию в поисках съестного. Рогуле и Смычку лучше не заглядывать на хутора. На каком языке будут объясняться?

— На каком, спрашиваешь? — причаливает к берегу Рогуля. — Да на английском. Каждый чухонец английский учит. Надеются, хотя Замок и нависает.

Они вытаскивают лодку у самого края картофельного поля, огороженного жердями, привязанными к кольям. Лыко, которым крепили жерди, выцветшее и задубевшее. Видно, все делалось в лучшие времена — десятилетней давности. На их шаги и разговоры из дома, покоящегося на булыжнике, заросшем сивым мохом, выскакивает собака. Одновременно из-под крыши — там, где слуховое оконце, — вырывается белая шапка дыма.

— Ложись! — приминает Рогуля к земле Смычка. Мелкие камешки рассыпаются над ними.

— Дробью палят, суки! — сипит Смычок приплюснутым ртом. — Хорошо, что скрипка в лодке.

— Отползай к лодке. Скрипка нужна, — приказывает Рогуля.

— Ты что? Одна дробина — и конец моей скрипке!

— Тащи скрипку, если жить хочешь. И если в свою мечту веришь.

Смычок сползает к лодке. Возвращается с футляром.

— Рогуля, — шепчет он исступленно, — Рогуля! Ты знаешь, у меня всего три привязки: Челюсть, каналы и скрипка.

— Подожди. Дай понаблюдать, — прерывает его скулеж Рогуля.

В это время из-под крыши вырывается новое облако дыма. Опять дробь свистит над их головами и осыпает песок на пригорке, за которым они скрываются.

— Видишь, Смычок, у них всего один дробовик. Покажи им скрипку. Покажи и спрячь!

Смычок высовывает скрипку из-за бережка и прячет. Больше не стреляют.

— Теперь один футляр. Дай мне футляр без скрипки!

Рогуля берет черный футляр и поднимает его над головой. Поднимается вслед за футляром. Из дома не стреляют.

— Куда ты! Стой, Рогуля! — кричит ему вдогонку Смычок.

— Лежи тихо. Все будет о’кей! — не оглядываясь, бросает Рогуля. Он перемахивает через плетень. Рыжая лохматая собака бестолково тычется в его резиновые сапоги. Погавкивает для порядка. Дверь дома распахивается. Выходит мужик с дробовиком. Дуло нацелено в грудь Рогули.

— Стой! — кричит мужик. — Стой или пристрелю, падла! — «Падла» он произносит на чухонский манер — «патла». Это смешит Рогулю, потому что у мужика длинные нестриженые патлы, свисающие из-под зеленой войлочной шляпы. Рогуля стоит и хохочет во всю мочь, ожидая, пока патлатый чухонец приблизится.

— We are musicians, good fellow. And I’m, and my friend is too[56],— говорит Рогуля.

— Яяяяяа, — тянет мужик одобрительно, потому что узнает желанную речь фонетически. Не понимая смысла.

Рогуля повторяет то же самое на понятном им обоим языке Великого Пространства.

— Яяяяяяа, — недоверчиво качает головой мужик, хотя и понимает. Косится и поигрывает дробовиком. Снова Рогуля пускает а ход английский. Из-под бережка слышится чухонская полечка. Смычок осмелел и заиграл. Он играет, приплясывает и приближается к мужику, который с дробовиком, Рогуле и собаке, стоящим около кучи затлевающей картофельной ботвы. Смычок наигрывает чухонскую полечку. Собака виляет лохматым хвостом. Мужик чешет затылок, сдвинув на ухо зеленую войлочную шляпу.

В доме чухонца-хуторянина полутемно. Свет и тепло идут от чугунной плиты, соединенной с кирпичной печкой в полстены. За плитой груда березовых поленьев и кучка сосновой лучины для растопки.

— Освещаемся лучиной, — поясняет мужик. — Керосину и газа вот уже лет шесть-семь нет. Как Метрополия отрезала газопровод и нефтепровод так и не стало.

Посредине залы, которая и кухня, и гостиная одновременно, на полу, — алюминиевый таз с водой. В тазу плавают угольки. Из воды торчит треножник — светец. Мужик берет из кучки сосновую лучину, запаливает от полена а плите и втыкает в верхний паз светца. Желточный свет расползается по зале. Жена чухонца по имени Марта строгает картофельный салат с грибами. Марта массивна и бочкообразна. Узкие глаза смотрят как бы между бочажных обручей. По случаю гостей и музыки добывается из погреба яблочное вино. На разговор и запах еды приходят дети: мальчик Яан лет двенадцати и девочка Хеллен — погодки. Яан, как и отец Кард одет в домотканые холщевые штаны и свитер,