«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1985-1994 - Борис Гедальевич Штерн
— А как насчет вдохновения? Эмоционального заряда? Гормонального равновесия? — упорствует Иона.
— Ну, для равновесия и заряда можешь остаться или оставить. Но ведь надоест до смерти, когда весь в работе.
— Ты останешься?
— Я не одна тут. Целая компания. Для того и задумано — каждому по жилищу, чтобы привязок не было: моя, мой, мои.
— Всеобщие, значит?
— Нет и нет! Пойми ты, Иона, сам дошедший до этого многократно. Пойми, когда свобода, тогда и совесть, и секс, и любовь. Все настоящее.
Она подводит его к сосне. Вскрывает огромный тюк из желтого толстого пластика.
— Погоди, Валюха, такие на шхуне лежали?
— Угадал! Из Ньюпорта. Специально для нас сработаны на «Американ Лайт Билдинг Констракшнз».
— Чем же вы расплачиваетесь?
— Крутимся, как можем. Сложный многосторонний обмен.
— И все же?
— Продаем мед, грибы, лесные ягоды. Рыбой торгуем. Спасибо Смычку!
— Что спасибо говорить, сами мальков пестовали.
— И все же — спасибо. В этой рыбе икра — не хуже зернистой. Икру вывозим.
— Что в тюке? — торопит Иона.
— Догадайся! — хохочет Белобрысая.
В тюке обручи из белого металла. Обточи не сплошные. Позволяют менять диаметр. Обручи — с системой креплений для лестниц, стен, тоже округлых. Тут же трубы коммуникаций. Отопление, вода, электричество, телефон.
— Развлекайся, Иона, конструктором. Здесь правила игры и все прочее.
Накормить человечество и защитить его от болезней. Это было первой задачей компании. Когда же начали работу, а начинали учитель Траат, Валюха, агроном Винт и доктор Лулли, оказалось, что все завязано на одном: в опасности все живое.
За иллюминаторами в доме Ионы — зимняя ночь. Хотя ночью, а в особенности зимней, в этих северных широтах называют всякое время после десяти вечера. Иона крутит приемник. Ловит голос Армстронга. Подпевает рефрен на низких тонах: «О, бэйби! О, бэйби!» Никогда они не поют «бэби». Обязательно вносят пронзающую остроту короткого звука «й». Намеренно вставляют, чтобы острота и краткость интерферировали. В домике тепло. Словно бы центр, основа строения — ствол сосны греет. Может быть, греет воображение, глаз. Золотистый, апельсиновый и шуршащий, как песок на знойном пляже, ствол сосны — остов жилища. В домике тепло. Белобрысая раскинулась на тахте поверх простыней. Правая рука под головой. Белобрысая и черная, думает Иона, подпевая Армстронгу. Гены. Аллели. Параллели. В иллюминаторе торчит Полярная звезда. Какие звезды сейчас в городе Провидения — нвд Рив, компашкой? Скорпион, конечно же, витает над Магнусом. Иона врубает джаз погромче, чтобы разбудить. Она открывает глаза. Набрасывает простыню:
— Отвернулся бы! Уставился, как тогда — на пристани.
— А ты запомнила, как тогда?
— А то! Всякий раз, когда причаливали в Ньюпорте, ждала — вот появишься.
— Отчего так, Валюха?
— Особенный ты, Иона. Тебе дано, что мы не можем.
Она сидит, облокотись на подушки и закутанная в простыню. Яблочнвя — щеками и грудью, лезущей наружу. Яблочная — улыбками ямочек и округлостей. Строгая глазами.
— Особенный ты, Иона. Уставишься пронзительно, душа и суть всего на свете тебе открывается.
— За это меня и приветила компания?
— За это, конечна Знаешь, на какое дело мы пошли. И как Замок может нам ответить.
— Спасибо за откровенность, — усмехается Иона.
— За половину откровенности, — отвечает Белобрысая.
— А другая половина когда?
Она обхватывает его за плечи. Простыня падает. Валюха вся в нем — ямочками и округлостями, всей северной статью. Иона целует ее и заглядывает в глаза — перестали строгими быть?
В двери стучат. Иона натягивает ватные брюки, мало ли — тревога. Работают в лесу зимой в стеганых ватных брюках. Бросается вниз открывать.
— Да подожди ты! Дай оденусь, — кричит Белобрысая.
Вот она в своем ослепительном (так понимает его) черном вязаном платье. Сама вязала. Платье выше коленок. Обтягивает бедра и груди, как резиновая перчатка. Вот-вот порвется. Каждый изгиб обозначен.
— Ну и хороша же ты, Валюха! — не удерживается Иона.
В тамбур поднимается Смычок. Хитро в этих жилищах устроено все. От земли — ступеньки, которые опускаются из. Когда хозяин желает принять гостя. Потом тамбур. Лестница витая. Тогда уже кухонька. Опять двойная спираль лестницы. И жилая комната. Так что сосновый ствол — наглядная ось биологического поля, вокруг которого вьются спирали нуклеиновых кислот. Компанейцы шутят: живем внутри модели Уотсона — Крика.
Смычок притащился с футляром под мышкой. Из кармана торчит бутылка «Московской водки». Рукавицы сбросил на пол тамбура. Дует на руки:
— Чуть не околел, пока к тебе. Градусов сорок мороз.
— Заходи, грейся. Чего ж не позвонил? — спрашивает Иона.
— Куда нам! Это ты в западных краях привык к этикетам. Позвони. Назначь встречу. У нас проще.
— Ладно. Не позвонил и не позвонил. Забирайся наверх.
Смычок поднимается. Иона задерживается на кухне сварить кофе. Закуску приготовить. Из жилой комнаты слышится:
— Валечка! Быть не может, что тебя застал.
Иона улыбается, так забавна ему «нечаянность» прихода Смычка. Он нарочно возится подольше. Поднимается с кофе и бутербродами.
Белобрысая стоит около иллюминатора. Белая кипа волос упала на шею и грудь, оголенные дерзким вырезом. И напружиненные сильные ноги в ямочках вокруг коленок. И голые по локоть руки — ладонями на бедрах. Черное платье как бы подтянулось, сжалось, чтобы открыть побольше ее тела — музыке. Смычок играет. Иона слышит знакомое. Скрип снега под валенками и скрип еловой ветки, отяжелевшей от многих слоев снега — за зиму. Скрип, шелест и звон звездного луча, проходящего через хвою.
— Послушай, Смычок! — восклицает Иона.
— Ну, конечно! Это же твое. Ты набросал мне эту музыку два дня назад. Когда мы разбирали за компьютером мои опыты по пересадке генов.
— Ясно! Администратор узнает последним об успехе и первым о крахе, — взрывается Белобрысая. — Сочиняют великую музыку. Ставят гениальные эксперименты. И ни гу-гу!
— Музыка — гениальная? Ну, не думаю. Так, пришло что-то на ум. Я не сочинял вечность. Опыты же Смычка заслуживают всяческого… Хотя надо бы повторить.
— Будь добренький. Смычок, просвети темную крестьянку, — хохочет Белобрысая, да так, что не отказать.
— Коротко говоря, я передал своим рыбам ген устойчивости к температурам. Понимаете, Валечка, рыбки мои всем хороши, кроме одного. Малек проклевывается из икринок только при десяти градусах Цельсия. Ну, полградуса туда-сюда со скидкой на нашу великую и пространственную неточность. Холодная весна — икра перестоится. Жаркая — закиснет. Вот и выходит, что зря моя рыбица в любовные игры играет. В десятку попадает малый процент отметанной икры.
— Так что каналы ваши — тоже зря прорыты. И в отделениях компании — на разных материках — тоже артель напрасный труд?
— Если бы артель напрасный труд, стал бы Смычок ночью к нам с бутылкой стучаться! — заступается
