Ирина Дроздова - Смерть швейцара
Меняйленко, как настоящий лектор, прошелся взад-вперед перед стулом, где стоял этюд, потер руки, отпил воды и сделал сенсационное заявление:
— Короче говоря, дедушка Ауэрштадт знал, что этюд написан княжной, и подозревал, что под этими треугольниками и квадратиками скрывается другое полотно — шедевр голландской живописи XVI века Рогира ван дер Хоолта «Портрет молодого человека с молитвенно сложенными руками», являвшийся украшением коллекции князей Усольцевых. Ради того, чтобы похитить это полотно, он и объявился в начале шестидесятых в Первозванске и устроился швейцаром в гостиницу, чтобы, по возможности, не привлекать к себе излишнего внимания. В самом деле, кому интересен какой-то швейцар?
— И Константин Сергеевич, директор музея, и местный краевед-любитель Евлампий в один голос утверждали, что неоднократно видели его в музее у этой картины, — не выдержав, выкрикнула Ольга. — Но они полагали, что за всем этим кроется некая романтическая подоплека, что-то вроде неземной любви длиною в целую жизнь.
Меняйленко одарил девушку добродушной улыбкой, хотя она его и перебила, нарушив тем самым установленные администратором правила.
— Сами они неисправимые романтики — эти Константин с Евлампием. Иначе в краеведческом деле нельзя. Но они — увы — ошибаются. Попробуйте подсчитать: барону в 1917 году было лет девять-десять, а княжне Наталье Усольцевой — двадцать восемь. Уж какой тут роман. Другое дело, что память у детей цепкая и иные детские воспоминания хранятся в памяти человека до самой смерти. — Меняйленко на секунду задумался, промокнул лоб белоснежным платком и сказал: — Так или иначе, барон Ауэрштадт-младший каким-то образом прознал, что княжна записала, «замазала» картину Рогира ван дер Хоолта, создав на ее поверхности не слишком талантливый этюд в стиле супрематизма. Ничего удивительного в этом нет: Рогир ван дер Хоолт и в те годы стоил миллионы, а времена наступали тревожные — в любой момент можно было ожидать, что коллекцию князя конфискуют или разграбят. Наталья, записав «Портрет молодого человека с молитвенно сложенными руками» и скрыв его таким образом от ненужных взглядов, хотела сохранить Рогира для себя. Ей, однако, по какой-то причине — вероятно из-за того, что Усольцевым пришлось спешно уносить ноги, бросив все свое состояние, картину увезти с собой не удалось. Но не это главное. — Меняйленко благосклонно обозрел свою аудиторию, слушавшую его с пристальным вниманием, и присел на краешек стула, рядом с этюдом княжны. — Суть в том, что маленький барон Ауэрштадт — с того самого дня, как он узнал эту тайну, — решил во что бы то ни стало заполучить драгоценное полотно.
— Что-то он слишком долго с этим тянул, — произнес Аристарх, поигрывая тяжелой серебряной вилкой. — Вы же сами говорили, что в Первозванске он объявился только в самом начале шестидесятых.
— А как бы вы поступили? — развел короткими руками Александр Тимофеевич. — Мне удалось выяснить, что Николай Павлович после убийства Кирова был арестован как чуждый трудовому народу элемент и получил двадцать пять лет, которые и отбыл от звонка до звонка в известных местах. После этого он провел несколько лет на поселении и только после смерти лучшего друга всех баронов товарища Сталина подался в знакомые места. Сказка о деревне Листвянка, где он якобы родился, не совсем, знаете ли, сказка — в тех краях у Ауэрштадтов было небольшое имение.
Меняйленко снова вскочил со стула и взволнованно забегал по своей импровизированной сцене, задевая полами расстегнутого пиджака стоявшие на краю стола бокалы и рюмки.
— Несчастный человек! — возгласил он не без пафоса в голосе. — Куда ему было, спрашивается, деваться со справкой об освобождении? Кто бы выдал ему в те годы паспорт на основании этого документа, когда это и сейчас проблема? Вот он и вернулся в родную Древлянскую губернию и, как тогда говорили, записался в колхоз. Правда, не в том уезде, где находилось имение родителей и где его могли узнать, а в соседнем — Николаю Павловичу хотелось сделаться как можно более незаметным.
Меняйленко налил себе минеральной воды. Сделав большой глоток, он поставил бокал на поднос и заговорил уже более спокойным голосом. Казалось, он пришел к выводу, что излишняя эмоциональность при изложении фактов неуместна.
— Уж и не знаю, как ему удалось получить паспорт. Скорей всего, начался период хрущевской оттепели и, возможно, небольшая взятка канцеляристу, сидевшему в правлении сельсовета, помогла решить дело. Тем более что Ауэрштадт был человеком пришлым, чужаком, и ни у кого в колхозе не было особого желания его удерживать. Таким вот образом, — подытожил администратор, — Николай Павлович оказался в Первозванске. Уверен, что его выбор был не случаен. Вероятно, он узнал, что собрание живописи князя Усольцева после того, как его национализировали большевики, было отправлено именно в этот город — ведь Первозванск в прошлом был губернским, а ныне является областным центром. Не сомневаюсь также, что мысль о картине Рогира не давала ему покоя все эти годы, а желание заполучить ее сделалось со временем прямо-таки навязчивой идеей. Барон надеялся в Первозванске разузнать о дальнейшей судьбе коллекции.
— Представляю, как он изумился и обрадовался, когда увидел этюд княжны в зале Краеведческого музея, — сказала Ольга. Ей уже до чертиков надоело молчать и слушать Меняйленко. — Ведь он считал, что миллионы долларов у него почти в кармане, и ему оставалось сделать самую малость — выкрасть картину.
— И тут он ошибся, — вступил в разговор Аристарх, обращаясь скорее к Ольге, чем к администратору. — Помнишь, Оленька, что говорил Константин Сергеевич о системе охраны Краеведческого музея? Боюсь, у Ауэрштадта не было никаких шансов.
— Именно, что никаких, — согласился Александр Тимофеевич, которому обмен мнениями между Ольгой и Аристархом позволил перевести дух и подкрепить свои силы рюмочкой «очищенной». — Уж я-то знаю. По странному совпадению, в здании музея находилось районное отделение милиции, да и сигнализация там всегда была на уровне. К тому же, по части каких бы то ни было ограблений у барона не имелось ни малейшего опыта.
— Николай Павлович провел вторую половину своей жизни, как в аду, — задумчиво произнесла Ольга. — Знал, что сокровище рядом, а достать не мог. Не понимаю, почему он не уехал из города, а продолжал мучиться? На что он надеялся?
— На случай, на что же еще? — сказала глубоким грудным голосом Анастасия Собилло, приоткрыв в улыбке белую полоску зубов. Видно было, что ее забавляло Олино волнение. — И, как видите, такой случай представился.
— Но слишком поздно, — заметил Меняйленко. Он решил устроить себе небольшой перерыв, уселся за стол и стал есть и пить. Правда, при этом он держал ухо востро и в любой момент был готов вставить нужное слово. — Годы стали брать свое, и Ауэрштадт постепенно деградировал, начал выпивать и временами напоминал душевнобольного. Кстати, Ауэрштадт был далеко не болтун, вел уединенный образ жизни и предавался своим горячечным мечтам, по преимуществу, у себя в комнате. Или, по выходным дням, в зале Краеведческого музея — наедине с «Этюдом 312».
— И что же произошло потом? — поинтересовался Владимир Александрович, профессор искусствоведения. Его больше занимала психология человеческих поступков, нежели детективный сюжет рассказа Меняйленко.
— А потом произошло то, о чем изволила упомянуть княгиня, — отозвался с набитым ртом рассказчик. Тщательно разжевав и проглотив кусочек утки по-пекински, он отложил вилку и устремил взгляд своих глаз на искусствоведа. — В Благородном собрании Первозванска должна была открыться выставка картин, спасенных из разрушенных дворянских усадеб, а Ауэрштадт, как уже было сказано, работал там швейцаром. Барону — в каком-то смысле — поручили охранять то самое сокровище, заполучить которое он мечтал всю свою жизнь. Одно плохо, Николай Павлович уже довольно слабо ориентировался в современной жизни и вряд ли имел понятие, как картину продать. Тем не менее, за день до открытия вернисажа он вынул ее из ящика, в котором она была доставлена из музея, завернул ее в плотную оберточную бумагу, перевязал бечевкой и преспокойненько унес с собой после окончания своей смены. Дома он установил картину на самое видное место, улегся на диван и предался созерцанию. Кстати, — оживился Меняйленко, — именно эту упаковочную бумагу и разыскивала в его комнате Ольга Туманцева, когда они с князем Аристархом проникли в жилище швейцара уже после его смерти. — Администратор сложил на животе руки и весело, закидывая назад голову, рассмеялся. Затем он ласково посмотрел на журналистку и добавил: — Она хотела доказать мне, что картину украл швейцар. И ведь доказала. Нашла бумагу-то. И бечевочку нашла — барон никогда ничего не выбрасывал, не имел такой привычки. И это, заметьте, при том, что комната Ауэрштадта подверглась страшному разгрому — были, знаете ли, другие люди, которые догадывались о том, кто выкрал картину из Дворянского собрания.
