Григорий Ряжский - Музейный роман
— Было очень и очень приятно, дорогие хозяевá. Так что я пойду прогреюсь покамест, а вы приходите.
И, энергично обувшись, выскочил за дверь. Сашенька вопросительно глянула на Еву, но её опередила бабушка:
— Тут такое дело, милая…
Минут через сорок они тормознули у местного кладбища. Было ещё не поздно, ворота были распахнуты настежь, и Николай, с неопределённым намёком мотнув головой дежурному, проехал внутрь территории.
— Туда, — указала рукой внучка, выбрав левую дорогу из трёх равно узких, ведущих вглубь погоста, — там наш дядя Саша лежит, ближе к середине линии, участок двадцать два.
— В его честь, поди, и назвали? — подал голос Николай, маневрирующий с осторожностью, чтобы не цепануть бочиной подмерзающий сугроб из тех, что оказались навалены по обе стороны довольно узкого пути.
— Конечно! — оживлённо отозвалась Сашенька. — У него ведь своих детей не было, а сам он всегда мечтал о девочке. Вот и получилась я в семье, хоть он и не застал меня. Но мне кажется, он меня всегда знал, какая я, какой стану. А я — его.
— А от чего он умер, Александра? — осторожно вошла в разговор Ева.
Хотелось знать, однако: самой эту часть истории вынуть не получалось, даже когда она, уходя, как бы ненароком коснулась рукой рамы автопортрета потомка Александра Ивáнова.
Та пожала плечами:
— Да толком никто и не понял. Врачи сказали, сердце, внезапная остановка, недостаточность и всё такое. А бабушка считает, что это травма скорее глубинного характера, нечто связанное с депрессией на фоне затянувшегося расстройства в результате отлучения дяди Саши от любимого дела. Он же превосходный учёный был, физик от бога, именно так про него все говорили.
Она была ужасно милой, эта Сашенька: тоненькой, быстрой, упругой, как пружинка, к тому же и звонкой какой-то. «Вот кому самбу, румбу, ча-ча-чу сам бог велел, — подумала Ева Александровна, — она и там бы на месте оказалась. Эта Сашенька, наверно, везде на своём месте. И бывает же так…»
Эти привлекательные черты художниковой внучки Ева отметила для себя сразу. И даже больше, чем просто отметила. Поначалу даже чуток кольнуло завистью, чисто по-женски. Вероятно, из-за этой, решила она, несвойственной ей самой вневозрастной бойкости и лёгкости характера. Из-за того, что в свои тридцать четыре и одета девчонкой, и передвигается, будто всякий раз подмётки неутеплённых кроссовок, разогретые собственным темпераментом, поддают жару ещё и снизу. И оттого ещё, что психолингвист с филфаковским образованием, а не выпускница детдома без веры, царя и отечества. К тому же без палки на резиновом ходу. Одно более-менее успокаивало, не так травя душу, как могло б, хотя ясное дело, что преходяще. У той в настоящее время не имелось парня: старый — уволен, хотя был ей и не муж, новый же лишь наблюдался на близком подступе, но ещё не так чтоб с чугунной надёжностью.
Они не дотянули метров пятьдесят до финальной точки. Дальше продвигаться было невозможно из-за нерасчищенной дороги. Оставшиеся недлинные метры странная эта троица прошла пешком, и уже спустя минуту-другую они стояли перед заваленной снегом могилой со скромным камнем в изголовье. Сашенька отодвинула ногой снег у невысокой оградки, отомкнула условный засов и протоптала узкий проход к могильному камню. Смахнула варежкой снег, потёрла место, где было высечено: «Иванов Александр Андреевич, художник. 11. 02.1928 — 28.07.1980».
— Ну вот, дядя Саш, — сказала она, — мы и пришли, знакомьтесь. — И обернулась к Еве. — Вы не удивляйтесь, что не «физик», а «художник». Бабушка говорила, он ещё в молодые годы так попросил, как только живописью увлёкся, ну, вроде как пошутил. Сказал, хочу художником умереть, а не ядерщиком. Ну а бабушка считает, что это было всерьёз, и распорядилась конкретно так и высечь, именно такое слово.
Ева не отреагировала: она стояла молча и смотрела на запорошённый снегом камень, будто ожидала, что сейчас произойдёт нечто, о чём никто, кроме неё, не должен знать. Или же наоборот, пускай все узнают это самое «нечто», поскольку рано или поздно могила эта просто не могла не найтись. Как не могла и сама она, ведьма Иванова, незримо повязанная с семьёй покойного художника ужасной неизвестностью, не достичь в итоге хоть какой-то конечной точки, чтобы раз и навсегда прекратить собственные поиски и сомнения, проникнув в эту тайну и положив тем самым конец чёртовой неопределённости.
— Сашенька… — обратилась она к внучке, — скажите, а нельзя ли мне какое-то время побыть наедине с вашим… с дядей Сашей? Просто мне кажется, так нужно лично мне. Ну, чтобы просто как-то прийти в себя и немного поразмышлять, ладно?
— Да не вопрос, Евушка Алексанна! — вместо Сашеньки тут же отозвался Николай. И обернулся к той. — Мы ж с вами можем и в машине погреться пока, да, Александрушка?
Излишне вежливые обороты речи, что за последние сутки столь активно наполняли пространство вокруг Николая, казалось, проникли и в его сдержанный разум, залёгши там доброй, хотя и бесполезной бациллой.
Обе улыбнулись.
— Ну конечно, Ева, — согласилась Саша, — мы вас там подождём.
И кивнула в сторону Колиного транспорта.
Они ушли, она осталась. Надо было что-то делать, хотя шанс был весьма мал, она это понимала. Слишком велика была собственная роль в истории, картинка которой могла не раскрыться вовсе.
Она скинула варежки и подула тёплым на руки. Растёрла ладони, поднесла к глазам, прикрыв веки.
— Пожалуйста… — прошептала Ева Александровна, — прошу вас, Александр Андреевич…
Тому, что он появился в тот момент, когда она ещё не успела толком оторвать рук от лица, Ева почему-то не удивилась. Словно плюя на законы, не привычные для исполнения даже в области аномальных явлений, он возник откуда-то сбоку, хотя она ждала его по фронту, из-за камня, со стороны темнеющей неподалёку лесной полосы, что тянулась на всей протяжённости кладбищенского забора. Он был одет ровно так, каким она видела его на автопортрете. По-летнему, в лёгкой шляпе и парусиновой курточке с двумя едва заметными капельками краски на кончике воротника. Из этого следовал вывод, что «тот» Ивáнов, из гостиной своей сестры, и этот, незаметно проявившийся сквозь дымку опускающихся на обнинский погост зимних сумерек, есть суть человеки разные, несмотря на то что один из них — изображение, освобождённое художником от посторонних брызг, другой же — реальный призрак самого себя, из мира давно и окончательно мёртвых.
— Здравствуйте, дядя Саша… — пробормотала Ева Александровна, с трудом разорвав плотно сомкнутые губы. — Я ждала вас… так уж получилось… извините за беспокойство… просто…
— Не стоит извиняться, славная моя, — прервал он её, — вообще-то, ты давно должна была меня найти. Я, знаешь ли, удивляюсь, если честно, как до сих пор при твоих возможностях ты не добралась до этого камушка моего. — Он сказал это и, как ей показалось, едва заметно улыбнулся.
— Картинка не шла, Александр Андреевич… — попыталась было защититься Ева, но тот остановил её мягким движением полупрозрачной руки:
— Дело не в картинке, Ева, дело в самой тебе, в том, что вера твоя в себя же самою ещё довольно слаба, хотя и ум твой, и доброта — они чудесные, так мне видится. И счастье это, просто счастье — что хоть и поспешал я немало тогда, и неловок был донельзя, но сумел не повредить их, деточка. Так что будем считать, хромота — лишь малая плата за твою жизнь и за твой удивительный дар. Мне б таким при жизни обладать, я бы нипошто не взял в руки кисть, не стал бы мучеником при жизни, зная, что талант мой убог… Да и какой это талант. Так… мазня любителя-неудачника. — Он вздохнул… — А ведь при жизни так мечтал я стать художником, настоящим, истинным, чтобы видеть мир, единственно как понимаю его лишь сам я. И чтобы не просто руку набить и не только довести умение своё до схожести с великими, а ещё и слово сказать, подметить неподмеченное, выразить никем не выраженное, подарить людям новые краски, чтобы душу их защемило, а вместе с ними и мою собственную. — Он снял шляпу, пару раз в волнении обмахнулся ею, обдав себя такой же полупрозрачной субстанцией, из какой был сделан сам, и снова надел. — Знаешь, я ведь даже в Третьяковку лишний раз избегал сходить, в зал своего же великого предка. Думал, ну как это взять и предстать пред его очами со всем этим своим убожеством, где ни дыханья, ни свежести тонов, ни даже наименьшего технарского мастерства не отметить.
Он помолчал. Ева тоже стояла безмолвно, не смея перебить дядю Сашу и боясь приоткрыть рот, чтобы вызнать то самое, ради чего разыскала эту дальнюю могилу. Тем временем Ивáнов горько усмехнулся чему-то своему и продолжил:
— Знаешь, ведь сестра моя, женщина исключительного благородства и доброго ума, и по сию пору полагает, что я превосходный художник. И я, живя с этим знанием, а по сути, в собственном ничтожном негодяйстве, так и не открылся ей, не посмел произнести правдивых слов о своем невежестве и полной бесталанности.
