Григорий Андреев - Шаманский гвоздь

Григорий Андреев

Шаманский гвоздь

Ночь в тайге. Три слова, а как много в них сокрыто. Ночь. Черная как смоль, когда все предметы приобретают таинственные и пугающие расплывчатые силуэты. Ночь, когда каждый шорох или треск ветки заставляет сердце дернуться от плюхнувшейся в кровь порции адреналина. Тайга, где до ближайшего жилья сотня верст по бездорожью и бурелому сквозь дикий нетронутый лес. Ночная тишина и темень уже заметная к началу осени, в которой, кажется, может таиться все что угодно.

Нас было четверо в тонкостенной палатке посреди тайги. В начале нас было шестеро, но затем состав сократился на треть. Шестеро будущих студентов заброшенных в помощь трудовому селу, выкупавших у государства свое право на учебу неделями обязательных тогда сельхозработ. Через пару дней одну из прилетевших с нами девушек свалил приступ аппендицита. Я раньше никогда не думал, что человека может скрутить пополам за мгновение. Спешно был вызван вертолет, на котором бедняжку увезли обратно в цивилизацию к горячей воде, белым простыням, электричеству и квалифицированным медикам. Ее подруга отправилась сопровождать болезную, а мы четверо представителей худшего пола остались наедине с тайгой, сенокосом и сенокосной бригадой. Кроме нас и сенокосчиков на десятки вест вокруг не было ни одной живой души. Лаек, лошадей, комаров и всякую таежную живность можно было в расчет не брать.

Дни были однообразными как окружавший пейзаж. Литровая кружка крепкого плиточного чая с молоком, заедаемая куском полусырой лосиной печени, составляла основу рациона. Кормились мы как на убой, правда и трудились соответственно. Неизвестное доселе якутское слово богул[1] навсегда врезалось в мою память вместе с мозолями. Рабочий день длился часов по двенадцать, начинаясь с зарей и завершаясь в сумерках. Богулы собирались в стога так медленно, что казалось, сенокос никогда не закончится. Во сне мне часто виделся дом, но, открывая глаза, я с разочарованием вновь и вновь наблюдал над собой надоевший брезент палатки, а не потолок родительской квартиры.

Как я уже говорил, кормили нас прилично, хотя и однообразно. Сохатина[2], караси, изредка утки, добываемые сенокосчиками — вот и все меню. Вегетарианец там бы точно не выжил, но нас такая кухня устраивала.

Гораздо хуже было с культурным досугом. Картежники из нас были никакие. Шахматы и домино никто не захватил. Петь песни у костра тоже не хотелось. Со спиртным никто из нас тогда еще толком не дружил. Да и взять его посреди тайги было неоткуда. Оставалось рассказывать страшные истории, дрожа и кутаясь в одеяла. Уже стояли осенние заморозки и, чтоб не задубеть ночью, приходилось подтапливать печку. Как правило, я не выдерживал первым и начинал раскочегаривать это огнепышущее чудо, понимая, что остальные замерзнут, но с места не сдвинутся.

Довольно быстро мы исчерпали стандартный набор про пирожки с ногтями, черные шторы, гроб на колесиках, кровавую руку и прочие персонажи совкового хоррора. Вот тут-то и началось самое интересное. Моряки утверждают, на суше можно плевать и на черта, и на его почтенную бабушку, но в море все воспринимается иначе. Так и в тайге к приметам, суевериям и рассказам стариков относишься с большим почтением, чем в городе за двойной железной дверью кирпичной коробки с теплым клозетом, горячей водой в кране и холодным пивом в холодильнике.

Чаще других рассказывал Стас. Он обладал каким-то особым даром рассказывать даже полную чушь так, что она захватывала сильнее, чем нынешние голливудские пугалки, переполненные спецэффектами. Помню его историю о заброшенной избушке в чаще леса, в которой творилось нечто жуткое. По словам Стаса в избушку в 1945 году для изучения этой жути приехала группа ученых. Затем начались и вовсе кошмарные события. Экспедиционная группа погибла в полном составе. История захватывала и держала в напряжении, несмотря на допускаемые рассказчиком несуразности. Один из присланных для расследования сфотографировал крупным планом глаза погибших, и взглянувшие на эти фото якобы тоже умерли. Как пояснил Стас, в глазах найденных в избушке мертвецов запечатлелось изображение жуткого создания, погубившего людей. И смотревшие погибали на месте от одного вида монстра. К тому времени благодаря сериалу о Шерлоке Холмсе с Ливановым в главной роли я точно знал, что в глазах покойника не может сохраняться никаких изображений, но это не помешало слушать рассказ с должным интересом. Верно говорят, что половина успеха рассказа зависит от рассказчика. Стас был хорошим рассказчиком. Ни я, ни Семен таким даром похвастаться не могли. Александр и вовсе не пытался участвовать в ежевечерних посиделках, вырубаясь, едва коснувшись матраса. Представляю, какие ему снились сны, если хотя бы часть наших россказней долетала до его дремлющего мозга.

— Сегодня я расскажу вам историю про гвоздь, — начал Стас, усевшись на своих низких нарах, которые мы сами сколотили себе из тонких стволов.

— Про гвоздь? — изумились мы совершенно заинтригованные началом.

— Ладно, слушайте, — махнул он рукой и после короткого и в меру пафосного вступления о том, что все рассказываемое есть чистая правда, начал повествование…

Где это было, и как его звали, не важно, поэтому назовем его просто «Дембель» — человек, отдавший стране все долги и отпущенный ею в гражданскую жизнь. «До свиданья, кусок — мой окончился срок» — так пел он на вокзале вместе с остальными, словно речь шла о тюремном сроке, радуясь долгожданной воле. Семьсот пятьдесят восемь долгих дней не было его в родных местах и вот она — родная Якутия. Родина с ее привычной погодой и пейзажем, родной речью, знакомыми лицами и свободой. Два года назад крылья самолета унесли его на Восток в сырое и холодное Приморье, где минус десять заставляли как курорт вспоминать сухой и ровный якутский мороз. Там пронизывающий ветер, казалось, сдирал мясо с костей, а от гнилой сырости воздуха по телу высыпали цепочки гнойных нарывов.

Их командир, получивший кликуху «стальные уши» в любую погоду стоял на плацу, не опуская ушей цигейковой шапки, и лишь посмеивался над мерзнущими северянами.

Два года назад он был бесплотным духом, не знавшим жизни и сохранявшим веру в иллюзии. Сейчас у него не было ни веры, ни иллюзий и его собственный дух был тверд как сбитые в мозоли костяшки кулаков. Два года подряд его вываривало и крутило в котле, именуемом советской армией, и выбросило на поверхность живым. Драки кость в кость, когда либо ты, либо тебя, часы караулов, километры маршей — все это он оставил позади и чувствовал, что сам черт ему не брат. Он вернулся и имел право как равный смотреть на тех, кто прошел этот путь до него, свысока взирая на тех, кто не прошел через это. Теперь он был дембелем и считал, что это звучит гордо.