Елена Гайворонская - Игра с огнем
– Ты учишься на врача, Анюта?
– Нет, – в голосе девушки звучала тихая грусть. – Пока я пытаюсь понять, гожусь ли для этой работы…
– Даже не сомневайся, – прохрипел больной, – у тебя золотое сердце. И это главное… Если бы моя дочь была на тебя похожа… – Он промолчал. Потом проговорил убежденно. – К утру помру. Я знаю. Боль ушла. Все говорят, так должно быть: перед смертью боль уходит. Я рад. Мне не для чего жить. Не для кого.
– Почему вы не хотите сообщить дочери? – Прошептала Анна. – Это жестоко. Она же не простит ни вам, ни себе… Пожалуйста, дайте мне ее телефон, прошу вас… – в ее голосе звенели слезы.
– Нет, – жестко сказал старик. – Я ведь бросил их. Я ведь был очень богат, деточка… Тебе и не снилось, как… Теперь я понимаю, как виноват перед женой и дочерью… Но тогда я ни о чем не думал, потому что у меня были деньги… А потом я все потерял. И сейчас мне стыдно. Мне не нужна их жалость.
– Так же нельзя! – воскликнула Анна. – Так не должно быть! Никто не должен умирать в одиночестве. Это так же противоестественно, как самому родиться… Пожалуйста, я вас очень прошу, дайте мне их телефон… Они должны узнать…
– Они узнают. Завтра. А сегодня не надо… Лучше ты посиди со мной, деточка… У тебя, наверно, осень славные родители… Ты такая милая и похожа на пушистый цветок… Почему ты плачешь? Не надо. У тебя еще все впереди… Ты обязательно будешь счастлива. Как холодно…
Анна хотела рассказать этому человеку, что плачет оттого, что до сих пор так и не сумела избавиться от чувства вины за бессмысленную страшную гибель двух бесконечно дорогих ей людей, которых она не смогла даже проводить в последний путь по дороге мироздания. И что теперь, всякий раз, держа слабеющую руку мужчины или женщины, она отчаянно хочет верить, что ее тепло и нежность, и беззвучная мольба о прощении не растеряются в вечности и, быть может, каким-то неведомым образом передадутся тем, кого она продолжает любить по-прежнему… Но она не могла этого произнести, потому что ее переживания не имели сейчас никакого значения перед иной силой, могущественной и неизбежной…
– Прошу вас, дайте мне телефон…
Бледно-голубые губы умирающего тронула улыбка.
– Мир не спасешь в одиночку, деточка, – прохрипел он. А затем произнес цифры, одну, другую, третью… И вдруг зашелся в жестоком приступе хриплого кашля. Побелевшие глаза широко распахнулись. Дернувшись, он откинулся на серую мокрую подушку.
Девушка медленно выпустила безвольную руку, устроив обе на впалой груди. Опустила умершему веки. На секунду замерла, спрятав лицо в ладони, судорожно всхлипывая. А затем, несколько раз глубоко вздохнула, стараясь восстановить дыхание, вытерла глаза и направилась к выходу. Роман отпрянул от двери.
– Папа?! Что здесь делаешь? – на бледном личике Анны появилась недоверчивая, чуть напряженная улыбка, темные глаза влажно блестели.
Роман открыл было рот, чтобы сказать: «Ну, все, хватит, игра окончена, собирайся, поехали…» Но вместо этого пробормотал неожиданно:
– Вот, решил повидаться…
– Дела в России?
– Нет. Никаких дел, – покачал головой Роман. – Просто… Я соскучился по тебе, дочка…
И когда она порывисто бросилась ему на шею, неловко ткнувшись влажным носиком в его щеку, он понял вдруг, что именно эти слова он хотел и должен был произнести уже давно, но, не зная зачем, ждал столько времени. Но лучше поздно, чем слишком поздно… Роман рассеянно перебирал ее жесткие волосы, с изумлением ощущая, как мучившая его последние месяцы тянущая внутренняя пустота заполняется горячей влагой, перехлестывая через края…
– Я могу отпроситься с дежурства…
– Не стоит. Я поеду домой, передохну с дороги. Ты еще не перебралась в наш дом?
– Пока нет… – замявшись, она закусила дрогнувшую губу. – Не могу… Там все еще пахнет мамой, понимаешь?
– Да…
– Мне так ее не хватает, – горячо прошептала Анна.
– Мне тоже, – тихо сказал Роман, вдруг осознав, что говорит сейчас сущую правду.
– Куда поедем? – спросил шофер.
Роман не ответил. Закрыв глаза, он вслушивался в мерный шум московских улиц, и ему казалось, что они звучат иначе – не так, как парижские, нью-йоркские, женевские или лондонские… Громче, суматошнее, пронзительнее… Он думал, о том, что никто не должен умирать в одиночестве. О том, что однажды, наверно, он переступил границу дозволенного, взяв на себя слишком много. О том, что, быть может, этого не стоило делать. И о том, что если вдруг дочь об этом узнает, вряд ли простит. А, возможно, и простит. Потому что она так не похожа ни на кого из Литичевских…
– Куда поедем?
– Домой… – Задумчиво произнес Роман. И повторил уже твердо: – Домой.
Комната была небольшой, но светлой и казалась просторной за счет минимума мебели: только необходимое: диван, стул, стол, шкаф – все без претензий. Это было неважным. Потому что, стоило распахнуть окно, как в голубоватые стены по-хозяйски врывался шум океана…
Маленький городок на побережье находился во Франции и назывался Биорритц. Мужчина, около сорока, высокий, сутуловатый, с задумчивым взглядом ярко-синих глаз, тонкими морщинками, прорезавшими высокий лоб и уголки чувственного рта, стоял у окна, наблюдая, как толстые белые чайки с тревожными криками носятся под нависшими густыми облаками, едва не задевая крыльями макушки ворчливых волн, нехотя набегавших на мокрый берег.
«Наверно, будет дождь», – подумал человек у окна и, поежившись от ветра, закрыл рамы. Он подошел к старенькому шкафу, решительно достал потертую, видавшую виды сумку и принялся сбрасывать в нее немногочисленный скарб.
– Все-таки уезжаешь? – услышал он женский голос и обернулся.
В темных глазах миловидной хозяйки, одетой с элегантной небрежностью истинной француженки в мягкий широкий джемпер, словно случайно сползший с бронзового плеча, таилась неподдельная грусть. Мужчина улыбнулся легко, радостно, чуть отстраненно, словно в этой комнате находилось только его тело, а мысли витали уже где-то далеко…
– Да, пожалуй, пора. Отправлюсь за ускользающим солнышком. Дождь и холод меня угнетают.
Он говорил с чудовищным акцентом, на ужасной смеси французского, английского и еще Бог весть какого языков, а когда их недоставало, то переходил на русский, подкрепляя свои слова энергичными жестами.
– Значит, – невесело улыбнулась француженка, – сегодня – последняя гастроль? Тебя будет здесь не хватать, Серж. Послушать, как ты играешь, приходил весь город. Словно не в ресторанчик, а на концерт… Знаешь, что люди говорят? Слушая тебя, забываешь о невзгодах, и на душе становится теплее… Ты – настоящий музыкант.
– Спасибо, Николь, – он снова улыбнулся и, наклонившись, чмокнул хорошенькую хозяйку в нежную щечку. – Духи? Зачем? Что может быть лучше запаха моря?
– Ты странный человек, Серж, – проговорила она, закусив предательски дрогнувшую губку. – Русские все такие?
– Нет, только я.
– Может, останешься?
– Прости, Николь. Но я все решил. Я слишком долго сидел на месте.
– Мне кажется, – тихо сказала Николь, – дело не в солнце, не в музыке и не в переменах… От кого ты бежишь, Серж? От себя? Однажды ночью, когда мы были близки, ты не заметил, как назвал меня другим именем… Анна…
Мужчина вздрогнул, и в его глазах обозначилась неожиданная грусть. И нежность. Но смотрел он в тот миг не на Николь, а сквозь нее. В шумящий за окном океан…
– Прости… – пробормотал он. – Я не хотел тебя обидеть.
– Кто она?
– Женщина моей жизни… – Он печально улыбнулся. – Я ее люблю.
Николь рассмеялась через силу.
– Не слишком лестное для меня признание. Впрочем, ты всегда был честен и ничего не обещал. Почему вы не вместе?
Он беспомощно взъерошил мягкие выгоревшие волосы.
– Так получилось.
– От нее ты тоже сбежал?
– Слишком много вопросов, – сказал Серж. – Извини, я хочу прогуляться по берегу перед последним выступлением. Проститься с океаном…
– Можно я пойду с тобой?
– Пожалуйста, не надо. Я хочу побыть один.
Ветер натянул влажный вечерний сумрак. Туристы давно разъехались, и побережье было пустынно. Песок холоден. Только влажные, наглые, до безобразия толстые чайки отважно шастали по сырым останкам водорослей. Человек стоял, вглядываясь в сизую даль, где небо падало в косматые волны, и весь огромный мир, что оставался за спиной, вдруг исчез, растворился в пучине времени…
Год 1999. 22 июня.Он долго метался по темному лабиринту коридоров и дверей в поисках выхода. Но никак не мог его найти, потому что за каждой дверью был точно такой же нескончаемый лабиринт. И когда он совсем отчаялся и понял, что выхода нет, появилась та женщина с ясными синими глазами и полустершимися в памяти, но такими родными чертами…
– Мама? – Беззвучно шевельнулись губы, но она поняла и с улыбкой кивнула. Его душа исполнилась ликования, он пытался ее обнять, но руки сомкнулись в легком облачке. Он озадаченно отступил, а в ее светлой улыбке появилась легкая грусть, когда, не разжимая губ, она произнесла:
