Татьяна Устинова - Чудны дела твои, Господи!
– Я не понимаю, чего ты веселишься.
– Фонды, – сказал Андрей Ильич. – Они вместе собирали музейные ценности по крошечкам и по кусочкам, понимаешь? Старый директор и папаша Сперанский. Они ездили по дальним селам и городкам, собирали музейное добро. На лошадке ездили, – зачем-то добавил он и опять принялся делать «ножницы».
– Хорошо. Они собирали музейное добро. Когда это было?
– Насколько я понял, в шестидесятые годы. Видимо, им это первым в голову пришло.
– Что пришло, Андрей?!
Боголюбов соскочил с подоконника.
– Музей во время войны был разорен и разграблен подчистую. Ничего не осталось. Вон в первом зале фотографии, что здесь было, когда наши отсюда немцев выбили.
– Я видел.
– Одни руины, – подтвердил Боголюбов. – После войны стали восстанавливать здание, дворовые постройки и парк. Восстанавливали долго и трудно. До фондов дело дошло уже почти в шестидесятые. Основная часть экспозиции, насколько я понял, была эвакуирована, но и осталось полно! Что-то растащили, что-то разобрали, попрятали. Директор-фронтовик и его приятель-художник принялись собирать ценности. Эти ценности пылились в каких-то архивах, на складах и в клубах. Никому не было до них дела. Их никто не считал, не классифицировал, не описывал. Это все же не коллекция скифского золота из Эрмитажа!..
– Подожди, – прервал Саша, и веснушки его покраснели, – так, секундочку…
– Вот именно, – сказал Боголюбов. – Скорее всего, девяносто процентов музейного добра, ну, за исключением основной коллекции, было вывезено! Что-то увозили в эвакуацию, а что-то просто разбирали. Без документов, описей и каталогов. Я в этом уверен. У Сперанского и директора было разрешение, подписанное каким-нибудь тогдашним большим человеком, не знаю, начальником отдела культуры местного обкома партии, допустим! Они приезжали и забирали старые пыльные картины. Оставляли расписку. И уезжали. Все, точка. Конец операции.
Саша засунул руки в карманы джинсов.
– Значит – допустим, допустим! – они привозили картины, да?
– Ну, не только картины! – перебил Боголюбов – Мебель, книги. Бронзу. Быт помещика! Какие-нибудь иконы наверняка, тоже ведь музейные экспонаты! В этот музей из всех окрестных усадеб свозили все самое-самое, мне сама Анна Львовна рассказывала! Богатейший был музей!
– Хорошо. Определяли ценность картин и вещиц, назовем это так. Менее ценные сдавали в музей как найденные. Самые ценные оставляли себе. Их никто не искал, они пропали во время войны, их списывали как утраченные. Или как это формулируется?
– Так и формулируется, – кивнул Боголюбов.
– И потом – допустим! – они на двоих их сбывали. Знатокам, коллекционерам. Потихоньку, полегоньку. Ничего особенного, но на безбедную жизнь в социалистической стране хватало. Думаю, картины там тоже были. Может, не слишком много, десяток-полтора, но были. Не только антиквариат.
– Видимо, картины замалевывал Сперанский. Ну, как еще их прятать? У него в доме не могли открыто висеть на стене подлинники Рокотова и Левицкого!..
– Потом Сперанский умер. И… и что?..
– Не знаю, Саша. Старый директор продолжал что-то замалевывать. Именно поэтому его чердак укреплен, как хранилище Гознака! Поэтому не осталось ни одной работы старого директора. Их все… убрали после его смерти. Так сказать, во избежание. Чтобы в случае какой-нибудь мифической экспертизы нечего было сличать.
– Кто убрал? Анна?
– Ну конечно. Все до одной картины старого директора были вывезены. Чтобы невозможно было определить, кто именно написал – старый директор или Сперанский. Я уверен, что картина, которую подарили Анне, была написана старым директором – то есть замалевана, конечно! – а та, что подсунули мне – кисти Сперанского, и вполне чистая, без всякого «второго дна». После смерти Сперанского главной в деле стала Анна Львовна.
– В каком деле?
Боголюбов закатил глаза:
– В хищении музейных ценностей, что ты, ей-богу!.. Разумеется, от папаши Сперанского что-то осталось, нереализованное! Но рано или поздно те картины, которые они нашли тогда, в шестидесятые, должны были закончиться. Я думаю, когда была продана последняя картина из найденных, в ход пошли музейные фонды. Они все были в распоряжении Анны Львовны. Очень осторожно, по одной! Музей у нас, конечно, большой и богатый, но не Третьяковка все же! Старый директор подлинники замалевывал, они некоторое время висели на стене в доме Сперанского под видом папашиных, а потом их потихоньку сбывали. Вот и все.
– Ничего себе – все! – возмутился Саша. – Да это целая схема! Преступный синдикат.
– Так и есть, синдикат и схема, – согласился Боголюбов.
Саша походил по кабинету и зачем-то выглянул на улицу. Повертел из стороны в сторону головой.
– Мы ничего не докажем, – сказал он спустя время. – Вообще ничего. Мы только что сами все это выдумали и никаких фактов не соберем.
– Это твое дело.
– И твое тоже! Это же теперь твой музей!
– Да, – согласился Боголюбов, – так и есть.
– Тогда давай думать, как нам их прищучить.
– Давай сначала поймем кого – их. Анна умерла, старый директор тоже, и папаша Сперанский давно покойник.
– Остаются Саутины, писатель, Модест Петрович, аспирантка и студент, который уехал в Москву и с тех пор его никто не видел. Еще Басова Евгения Алексеевна, то есть Ефросинья.
– И я, – напомнил Боголюбов. – Я тоже остаюсь. Я всем мешаю. Анна так хлопотала, чтобы директором осталась она, а старый директор сделал все, чтоб этого не произошло. Как ты думаешь, его под старость совесть заела? Или он решил, что Анна после его смерти вообще все распродаст?
Саша пожал плечами, и Боголюбов подумал: еще раз пожмет, и я в него кину чернильным прибором. На столе у Саши стоял вполне подходящий чернильный прибор, тяжелый, старинный.
– Если в доме у Сперанского на стене висит картина из музея, а поверх нарисована колокольня и памятник Ленину, и мы предполагаем, что колокольню с памятником нарисовал старый директор, а не отец Сперанского, и не двадцать лет назад, а в прошлом году, значит, установить это может только экспертиза. Официального разрешения никто не даст, оснований нет никаких. Сперанский ни с музеем, ни со старым директором не связан. Что нам остается?
– Украсть картину, – предложил Боголюбов.
– Андрей, твою мать, что ты несешь?..
– А что еще мы можем сделать? Я могу затеять ревизию фондов, но это дело долгое, и не факт, что на нее согласится начальство. Все бумаги-то в идеальном состоянии, музей процветает. Мало ли что мне могло, – он покрутил рукой, – привидеться на новом месте?.. Хотя ревизию я затею обязательно…
– Что ты всем мешаешь – это точно. Тебя нужно или привлекать ко всем делам, или как-то… нейтрализовать, – нашел слово Саша. – Ну, по крайней мере, удалить из города. Желательно подальше.
– Меня тут чуть не убили, – напомнил Боголюбов.
– Нам нужен какой-нибудь железный факт, – продолжал Саша, не обратив никакого внимания на то, что Боголюбова «чуть не убили». – Картина, та, первая, подаренная Анне Львовне, была бы очень кстати…
– Так давай ее сопрем, серьезно говорю! Что нам двоим сделает один провинциальный писатель?
– Получается все наоборот, – сказал Саша задумчиво. – Если мы правильно рассуждаем! Получается, что деньги из музея идут на ювелирные магазины Саутина. Или это только саутинская часть идет?.. Значит, главным по денежным вопросам остается Саутин. С него и надо начинать.
– А у него мы что можем спереть? – поинтересовался Боголюбов. – Бухгалтерские документы? Да, – вдруг вспомнил он, – была же зеленая папка! Мне дали по голове, и после этого она пропала. Мы ее так и не нашли.
– Вряд ли Анна Львовна держала на столе в кабинете бухгалтерские документы!
– Но что-то же в ней было! Что-то важное! Такое, за что меня чуть не убили!
– Да ну, – сердито сказал Саша, – не привык я так работать. Одни фантазии, а фактов никаких! Мне бы в Управлении за такие художественные чтения… пожалуй, по шее дали.
– Мы не в Управлении, – заметил Боголюбов резонно. – И все равно сейчас мы ничего не можем, только рассуждать. Грабить писателя ты же не согласен?
– Нет.
– Ну, значит, остается только рассуждать. Все равно никаких других объяснений нет. И быстро мы их не придумаем.
Они помолчали.
– Если ты прав и Ефросинья наблюдатель, – сказал наконец Боголюбов, – значит, имеет смысл поговорить с ней. Она вполне может что-то добавить в нашу новую… картину мира.
– Я даже не знаю, кто она!
– Значит, надо узнать.
– Я сегодня не могу, – сказал Иванушкин и потянул за манжеты клетчатой рубахи. – Мы с Юлией Ильиничной вечером в кино идем. Ну, что ты смотришь?.. Я собираюсь на ней жениться, я за ней ухаживать должен…
Общежитие текстильной фабрики напомнило Андрею декорации к фильму о первых днях революции. Именно в таких длинных, красного кирпича бараках проходили сходки, там под сурдинку пели «Смело, товарищи, в ногу» и выносили под шинельками и сюртуками свежеотпечатанные листы революционной «Искры», там жила мать Павла Власова, и великий писатель Горький именно там проливал слезы над судьбой обделенного нищего народа.
