Татьяна Устинова - Чудны дела твои, Господи!
Он поднялся и взялся обеими руками за столешницу:
– Что происходит в вашем музее, Модест Петрович? Что-то ведь происходит! И настолько важное, что даже на подлог решились! Зачем?! Чтобы убедить вас, что я собираюсь здесь бордель открыть? Ну, хорошо, вас убедили! Дальше что?
– Что? – переспросил Модест Петрович. Он тоже посмотрел на бумаги на полу, а потом на Боголюбова. – Да ну, – сам себе сказал он. – Быть такого не может, чтоб все это вранье! Просто быть не может, а ты как хочешь!
– Это вы как хотите! Можете мне не верить. Но только это проверяется проще простого. Зайдите в Интернет на сайт Министерства культуры, там все написано.
– А вот тебе! – И Модест сунул Боголюбову под нос огромную загорелую фигу. – Вот тебе вместо Интернета! Уж как там брешут, больше нигде не брешут!
Боголюбов вздохнул.
– Где вы взяли все эти… летописи?
– Не твое дело.
– Как раз мое! – тоже заорал Боголюбов. – Вы на меня с топором кидались из-за них! А там каждое слово вранье! Вы мне шину пропороли, а она, между прочим, денег стоит! А я деньги не печатаю! Вот взыщу с вас в судебном порядке за шину, будете знать!
– Вали отсюда в свою Москву лучше.
– В Москву я не поеду, – сказал Боголюбов. – Ресторан ваш драгоценный при вас останется. А руководителям вашим передайте, что они перестарались.
Он вышел из кабинета, отпихнул полено, которым была подперта дверь, и изо всех сил ею хлопнул. Так что стены задрожали и вдалеке, на кухне, что-то упало и покатилось.
Все следующее утро Боголюбов, обмишулившийся с делопроизводством, прилежно изучал личные дела сотрудников. Ничего нового из этих самых дел он не извлек. Истопник Василий не оказался сыном Анны Львовны, а дежурная по залу Опричкина не являлась теткой экскурсоводши Аси. Часа в два мрачный, как небо над лесом, Боголюбов понял, что очень хочет есть. Он сидел в своем кабинете – бывшем кабинете Анны Львовны, – вникал в личные дела и думал только о тарелке огненной ухи с розовым лещом и желтым расстегаем. От вчерашнего ужина осталось еще полкастрюли ухи и гора пирогов, накрытых салфеточкой. Лерка умела все делать красиво.
Никакие бумаги его не интересовали.
Он поднялся – Мотя, дремавшая за креслом, моментально вскинулась и торчком наставила уши, приготовилась служить – и стал ходить по кабинету.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что полдня он думал вовсе не о насущных и сиюминутных делах!
– Ничего не получается, – сказал вслух Боголюбов, и голос его прозвучал странно. – Ну, совсем ничего не получается!..
…Нужно заходить с какой-то другой стороны, вот что. Все они – и покойная Анна Львовна, и брат с сестрой Саутины, и Модест, и Сперанский, и уехавший в Москву студент Митя, и невзрачная экскурсоводша Ася – имеют отношение к музею. Вот к этому музею, на втором этаже которого он, Андрей Ильич, сию минуту пытается вникнуть в прейскуранты и цены на фанеру!.. Нечто происходит именно в музее, и начинать нужно исключительно отсюда.
Здесь происходит – или происходило? – нечто такое, о чем он, Боголюбов, не имеет никакого представления, но это «нечто» и есть самое важное. Если он поймет, что здесь творится, поймет и все остальное.
Только как понять?..
Он открыл дверь в коридор и прислушался. Было тихо, только Ася в отдалении разговаривала по телефону и шмыгала носом.
– Не поеду я, – приглушенно говорила она. – Потому что денег нет. Может, к Пасхе премию выпишут. Ну да, то есть к Первомаю! Тогда посмотрим. Нет. Не точно. У нас директор новый, кто его знает, выпишет или не выпишет.
Андрей Ильич спустился по лестнице и мимо музейной бабули, которая сразу всполохнулась и приготовилась служить на манер Моти, вышел в экспозицию. Хвост экскурсии, видимо, последней на сегодняшний день, утягивался в высоченные двустворчатые двери. Слышался звонкий голос Нины:
– В следующем зале мы познакомимся с работами местных художников. Среднерусская природа всегда вдохновляла живописцев на создание настоящих шедевров, и хотя самые лучшие и талантливые всегда стремились в Италию, чтобы учиться там, свои самые вдохновенные полотна они создавали именно на родине. Наш музей по праву гордится собранием местных художников. Несмотря на разорение во время войны, нам удалось восстановить и даже заново собрать одну из самых богатых коллекций…
Двери закрылись. Нину стало не слышно.
Андрей Ильич повернулся и оказался нос к носу с давешней бабулей. Она была как будто на посту, стояла очень прямо, очки держала в руке. Седенький пучок волос на голове вздрагивал.
– Здрасте, – от неожиданности брякнул Андрей Ильич.
Бабуся с негодованием кивнула.
– Я вот… залы хочу обойти, – зачем-то объяснил он.
– Вы бы собаку на улице привязывали, товарищ директор, – неприязненно сказала бабка. – Собакам в музее не место. У нас тут чистота соблюдается, порядок, а вдруг посторонние животные!
– Она в экспозицию не ходит, – думая о своем, возразил Боголюбов. – Скажите, а… как вас зовут?
– Софья Григорьевна.
– Вы давно здесь работаете?
– Служу в музее пятьдесят лет с лишком. – Она посмотрела на директора как будто сверху вниз. – Да и лишку почти пять! А что? На пенсию хотите выпроводить? Так молодые на мое место не пойдут, товарищ директор! Это раньше считалось почетно – хоть и зарплата маленькая, а возле искусства работаешь, а сейчас!.. Ничего никому не нужно.
Тут она как будто осеклась и строго сказала, что в музее громко говорить не полагается. Как будто это Боголюбов громко говорил!
– Идемте со мной, – предложил Андрей Ильич. – На два слова, пожалуйста!
– Как же я пост покину? – пришла в волнение Софья Григорьевна. – Мало ли что!
– Мы вашу коллегу попросим приглядеть. Из того зала. Как ее зовут?
– Галочку? Одна она на два зала не справится! Да и видит плохо! Нет, товарищ директор, вы меня после рабочего дня увольняйте, а пока я на службе…
– Я не стану вас увольнять, – серьезно сказал Боголюбов. – Мы с вами просто выйдем и вон там возле клумбы прогуляемся. Всего десять минут, Галочка справится!..
Старуха качала головой, вид у нее был растерянный, а Боголюбов уж и к Галочке сбегал, сказал, что вскоре вернет Софью Григорьевну на пост, и дверь распахнул, и охраннику кивнул.
В служебной каморке старуха сняла с вешалки коричневое драповое пальто, Андрей Ильич взял пальто у нее из рук и подал.
– Ишь ты, – под нос себе пробормотала Софья Григорьевна, и они вышли во внутренний двор, белый от нападавшего за ночь снега.
На гравии за ними оставались две цепочки темных следов – рифленые от боголюбовских кедов и овальные, ровные от старухиных бот.
– Хоть бы до Пасхи растаяло, – сказала старуха и покачала головой.
– А когда в этом году Пасха? – спросил Андрей Ильич.
Лавочка вся была под мокрым снегом, Боголюбов стал его сметать.
– Вы работаете в музее с… какого года? С шестьдесят пятого?
– С шестидесятого.
– Давно, – сказал Андрей Ильич. – И старого директора, и Анну Львовну знали хорошо?
Софья Григорьевна помолчала, пристраивая на голову платок.
– Если вам что нужно по делу спросить, товарищ директор, – начала она, справившись с платком, – так спрашивайте!.. А сплетни разводить я не приученная.
– Анна Львовна была хорошим человеком? – бухнул Боголюбов первое, что пришло в голову.
– Директором хорошим. А там кто ее знает. Я с ней дружбу не водила. Она начальство, а мы персонал.
– А старый директор? Он был хорошим?
– Он попроще был, – Софья Григорьевна улыбнулась. – Все же бывший военный, без фанаберий.
– А Анна Львовна, выходит, с фанабериями?
Старуха насупилась:
– Нечего меня на слове ловить! Чего не знаю, того говорить не стану. И сплетничать не стану.
– Да не сплетничать, – с досадой возразил Боголюбов. Ладонь его и рукав были совсем мокрыми от снега. Он вытер руку о джинсы. – Вот говорят, что после войны музей почти в руинах лежал, его долго восстанавливали. Но ведь восстановили так, что он стал одним из лучших в средней полосе России! Значит, и старый директор, и Анна Львовна не зря старались!
– Музей наш отличный, – подтвердила старуха. – А про войну – что я помню? Сорокового года я. Когда немца окончательно победили, пять лет мне всего и было. Тут у нас, конечно, живого места не осталось, одни развалины. Это точно. До шестидесятых годов впроголодь жили, сливочное масло по праздникам было только. А музей все равно принялись восстанавливать. Тогда такая власть была, понимающая.
– Ну да, – то ли согласился, то ли не согласился Боголюбов. – Понимающая.
Он и сам не знал, что именно хочет услышать. Что-то такое, что сразу, сию минуту все бы прояснило и сделало понятным.
Ему очень надоело быть «болваном»!
– Вы мне что-нибудь расскажите, – попросил он жалобно. – Про музей. Каким он был, кто здесь работал!.. Может, знаменитые художники приезжали!.. Вот у вас был художник Сперанский. Он ведь в музее часто бывал?
