Елена Гордеева - Не все мы умрем
Евгения вздрогнула, подняла глаза и, к ужасу старушки, ответила:
— Вас.
— Тогда пересядем? — Они разом встали, а когда опустились на скамейку с другой стороны аллеи, добавил: — Слушаю.
Теперь старушка была достаточно далеко и разобрать слов не могла. Она беспомощно вытягивала шею, но голуби гукали и не давали подслушивать. Тогда она встала, голуби прыснули в стороны, крошки посыпались с колен, а голуби опять кинулись к старушке. Старушка перешла аллею и села на соседнюю с ними скамейку.
Евгения перевела взгляд на мужчину. Она внимательно его рассматривала. То, что это был тот человек, который шел за ней по Арбату, сомнений не было. Она узнала его по голубым глазам и по короткой стрижке светлых волос — ежиком; широкий загорелый лоб был в еле заметных морщинках, а глаза веселые.
До этого киллеров она никогда не видела, знала, что есть такие люди, которые убивают за деньги и этим живут. Моральный аспект их деятельности Евгению не волновал. Раз есть такая профессия и люди не протестуют, значит, это по ту сторону добра и зла. Волновал ее частный вопрос, который она не могла для себя решить: откупается она от него или, напротив, покупает?
Герман тоже молчал, не мешая себя разглядывать. Он следил за ее глазами, остановившимися на его губах. Если бы мужчина не знал, зачем его пригласили на Гоголевский бульвар, то мог бы подумать, что он ей нравится. Герман не имел дело с такими странными женщинами и не знал, чего можно от нее ожидать. Однако страха в ее широко раскрытых зеленых глазах не увидел. Может, сумасшедшая? Нет! Глаза были чистые, ясные, взгляд прямой, твердый. У сумасшедших таких глаз не бывает. Быть прекрасным психологом его вынуждали обстоятельства. Тревога и решимость, которые Герман заметил в ней в первый момент, настораживали. Но только в первый. Он ей нравится, если судить по выражению ее глаз, только не в обычном понимании этого слова, никакой сексуальной подоплеки. Придя к такому заключению и желая ей помочь, он повторил:
— Слушаю.
— Сейчас я ничего не смогу вам сказать. За мной наблюдают. Возьмите этот дипломат и передайте мне какую-нибудь бумажку. — Прочтя в его глазах недоумение, пояснила: — У вас есть просто чистый листок бумаги? Передайте его мне.
Герман сначала открыл дипломат и тут же его захлопнул. Полез в карман, вынул оттуда листок, раскрыл его, повертел и со вздохом передал Евгении. Евгения сунула листок в карман. Встала и сказала:
— До понедельника.
— Это тот толстяк? — кивнул на телефонную будку Герман.
— Да, это мой шеф, — подтвердила Евгения, вставая.
А Барсуков, наблюдавший из будки, вдруг выскочил из нее и вприпрыжку побежал в переулок к особняку, трясясь на ходу, как желе, и каждую секунду ожидая пулю в спину. Евгения спокойно пошла за ним следом.
В офисе Барсуков налетел на нее как смерч:
— Что это за тип?
— Я боялась на него смотреть. Один раз глянула — и достаточно.
— Как он выглядит?
— Высокий, седой, немолодой уже. — Евгения врала напропалую. — Одет прилично — в светлый костюм.
— Костюм я и сам видел! Ты подробности говори, подробности!
— Какие подробности? Говорю вам — я на него не смотрела. Да, вот еще что: на левой руке не хватает двух пальцев.
— Отстрелили?
— Этого я у него не спрашивала, — улыбнулась Евгения.
— Ну да. А что он у тебя спрашивал?
— Он спрашивал, — помедлила Евгения, — почему вы за нами наблюдаете?
— И что ты ответила?
— Что вы моя «крыша».
— Правильно! Ты забрала у него договор?
Евгения полезла в карман и вынула какую-то бумажку.
Барсуков побледнел:
— Это не то!
— Да, это не то. — Она порылась еще и достала наконец договор.
Шеф вырвал его из рук.
— А где наш экземпляр? — спохватился он, озираясь.
Евгения достала договор из папочки:
— Вот наш экземпляр, Сергей Павлович.
Барсуков переводил глаза с одной бумаги на другую и никак не мог поверить своему счастью. Поднял листки на свет. И водяные знаки на месте. Неужели все кончилось — и он живой!
Когда Евгения скрылась, Герман еще раз открыл дипломат, хмыкнул, посмотрел по сторонам и как ни в чем не бывало пошел к памятнику Гоголю, за которым маячила его наружка.
Чудно! Соколов вертел в руках письмо, адресованное ему Мокрухтиным Федором Степановичем. Обратный адрес еще чуднее: Москва, 109029, Большой Калитниковский проезд, дом 11, участок 12, линия 24, место 8.
Что это за адрес? Какой-то бред!
Он разорвал письмо. На стол выпали две компьютерные распечатки.
На первой с могильного памятника на него смотрел сам Олег Юрьевич Соколов с овальной фарфоровой фотографии.
Соколов похолодел. Кто-то проник в его тайну.
На второй распечатке — прокурор Болотова, которой Мокрухтин передает взятку. Изображение Болотовой было перечеркнуто крестом. И подпись: «До понедельника».
Только две распечатки. И все. Вот такой пасьянс.
Он посмотрел на штемпель. Почта Г-48. Район метро «Спортивная». Недалеко от дома Мокрухтина. Послано вчера. Потом еще раз — на адрес. А! — здесь есть телефон: 270-50-09. И приписка: звонить круглосуточно.
Он набрал указанный номер. Что это за контора?
— Калитниковское кладбище! — ответил женский голос.
Соколов слегка растерялся.
— Говорите! Я слушаю вас! — раздраженно повторила женщина.
— Вас беспокоит капитан Завадский из седьмого отделения милиции. Вы можете мне сообщить, кто похоронен на участке 12, линия 24, место 8?
— Подождите, товарищ капитан. Я посмотрю по компьютеру. Какая, вы сказали, могила? Восемь? Там еще никто не похоронен. Простите. В седьмой похоронена Мокрухтина Анна Ивановна, а восьмая принадлежит ее сыну — Мокрухтину Федору Степановичу. Но он еще жив.
— Как жив? Ах да, ну да, он жив. Спасибо. — И Соколов повесил трубку. Для них жив, если не похоронен.
Он разглядывал то фотографии, то, щурясь, смотрел в окно на Триумфальную арку, то переводил взгляд на Бородинскую панораму, то снова на фотографии.
«Что означает этот привет с Калитниковского кладбища? Что Мокрухтин проник в мою тайну. Шел по кладбищу и увидел могилу с моим портретом. Сфотографировал. Для чего? Чтобы шантажировать. И человек, который мне послал эту фотографию, изъял архив Мокрухтина, чтобы тоже меня шантажировать. Значит, он меня знает.
Но при чем здесь вторая фотография? Что Мокрухтин давал взятки? Я в этом не сомневаюсь. И какое это имеет значение, если он мертв? Может, меня хотят поставить в известность, что Болотова берет взятки? Я это и так знаю.
А что означает приписка «до понедельника»? Вывести на чистую воду Болотову до понедельника? Тот, кто обладает такими фотографиями, может вывести на чистую воду ее сам. Достаточно послать эту распечатку в вышестоящую прокуратуру. Но он этого не делает. Значит, ему не это надо. Значит, ему надо то, что сам он сделать не может, как и стоящая над Болотовой прокуратура.
Прокуратура может многое. Чего не может прокуратура — это поставить на ней крест. До понедельника. Поэтому и посылают фотографию этой дамочки мне. Кто-то задумал расправиться с ней моими руками. И этот кто-то знает, что я могу это сделать. А чтобы я не отказался, прислали компромат и на меня. Придется заказ выполнить. А потом я найду и заказчика».
Так думал Соколов: медленно, но основательно. И придя наконец к решению, он позвонил:
— Приезжайте.
Пока двое из синего «Форда» ехали к нему, он открыл справочник для специального пользования и отыскал домашний адрес Болотовой.
Ножницами отрезал изображение Мокрухтина, который протягивает прокурорше пачку долларов, и на снимке осталась одна мадам Болотова. Но под ней была маленькая подпись: «До понедельника». Соколов отрезал и ее.
А когда двое из «Форда» вошли, он передал им отредактированное изображение жертвы, перечеркнутое крестом.
На даче царило уныние. Сын не разговаривал с матерью, бабушка обиделась на внучку, а внучка залезла от всех в бочку, лежащую у забора. Сашка затащила туда надувной матрас, вымыла горстку камешков и играла в Диогена и в Демосфена сразу. На чердаке дачи она отыскала сборник речей знаменитого русского адвоката Плевако и с камешками во рту пробовала читать их в бочке. За этим занятием и застала ее Евгения.
Мачеха наклонилась и заглянула в бочку:
— Сашка, что происходит?
— О-ы э-э-у-а-ысь! — гулко раздалось в бочке.
— Ничего не понимаю, — опустилась на траву Евгения.
Из бочки показалась Сашкина голова, она сплюнула камешки в ладонь, прокашлялась и повторила:
— Они переругались. Ну их в баню! — и спрятала камешки в карман шорт.
Действительно, на даче был полный раздрай. Михаил в маленькой кухоньке готовил борщ, а бабушка в дальнем конце дачного участка с остервенением белила яблони.
