Станислав Родионов - Долгое дело
– В прокуратуру идут письма... Поскольку они адресованы лично мне и вообще-то не касаются уголовного дела, Юрий Артемьевич считает, что на них нужно отвечать.
– А я смогу?
– При помощи справочников...
Рябинин протянул тетрадный листок. Она взяла и стала читать, расширяя глаза от невмещаемого удивления. "Товарищ следователь! Вы занимаетесь делом о телепатии, и я вижу кругом много неверящих. Не знаю, уместно ли делиться... Хотя жизнь прожита, так что осуждать меня уже поздно. Дело в том, что я много грешил. Как мужчина, вы меня понимаете. И сколько бы, где бы и с кем бы я ни изменял жене, она всегда об этом узнавала. Но как?.."
С глазами, так и не вместившими удивления, а теперь уже не вмещавшими и злости, Лида схватила чистый лист бумаги и приткнулась у края стола. Рябинин исподлобья следил, как она пишет: стремительно, перечеркивая, замирая, хмурясь, отбрасывая волосы... Счастье, счастье – да он знает сотни определений счастья... Счастье – это смотреть на Лиду, когда та пишет ответ гражданину Лахно.
И промелькнуло, исчезая...
...Есть сотни определений счастья, и только определение смысла жизни одно...
Через десять минут она уже написала. Рябинин взял лист, испещренный словами, как черновик великого писателя. "Гражданин Лахно! Вы считаете, что осуждать вас нельзя... Да? Вы обманывали женщин, обманывали жену, и у вас хватает совести обращаться в государственный орган! Ну как же вам не стыдно! А на телепатию вы думаете потому, что ничего не знаете о любви. Сердца влюбленных устроены так, что на стук одного ответным ударом отзывается другое. Уж поверьте мне, как женщине..."
Рябинин засмеялся. Лида выхватила бумагу, брызнув волосами ему в лицо:
– Плохо, да?
– Если подредактировать...
– А смеешься?
– Представил удивление Лахно, узнавшего, что Рябинин – это женщина.
– Да?
Лида перечла ответ, тоже засмеялась, растерзала его на мелкие клочки и посыпала ими голову мужа, как снегом.
– Идем, чай заварился...
Чай заварился. Рябинин вдохнул, определяя номер тридцать шесть, первый сорт, черный, байховый. Теперь можно отпить, расслабляясь от жара и аромата. Прокурор заговорил о счастье... Рябинин знает сотни счастливых состояний. Вот еще... Счастье – это пить с Лидой чай тридцать шестого номера, первого сорта, черный, байховый. Может быть, счастливой называют ту жизнь, которая и состоит из сотни этих состояний?
– Сережа, а я верю, что твоя колдунья чем-то обладает, – вернулась Лида к его рассказу о сеансе Калязиной.
Он и не сомневался, что поверит... Потихоньку от него Лида не то чтобы верила, а на всякий случай допускала вещие сны, приметы, гороскопы...
– А мне нужны доказательства.
– Сережа, их и не будет.
– Как в церкви?
– Есть какие-то другие силы...
– Есть только сила разума.
– Сережа, писатели часто описывают случаи телепатии, ясновиденья, озарения... А ведь они большие психологи...
– Писатели лишь описывают, ничего не доказывая.
– А как же в войну жены по письмам узнавали о несчастье, хотя мужья об этом и не сообщали?
– Видимо, письмо отличалось от предыдущих. Значит, муж что-то скрывает. А что можно скрывать на фронте? Только рану.
– Сережа, мы верим в народные приметы, в предсказанье погоды, в лечение травами... Мы верим в народную мудрость. А ведь народ признает передачу мыслей на расстояние. Почему же мы тут ему не верим?
– А кто тебе сказал, что народ признает? Какая-нибудь бабушка...
Рябинин взялся за третью чашку. Говорили, что пить много чая нельзя. Нагрузка на сердце, кофеин, какие-то пурины... Но он знал, что будет пить до тех пор, пока у Лиды не иссякнут ее заманчивые вопросы. Странно, что многие люди ищут счастья или ломают голову над его смыслом. Оно же просто и везде... Счастье – это когда отвечаешь на бесконечные вопросы жены и пьешь бесконечный чай.
– Сережа, ты считаешь меня дурочкой?
– Ага.
– Да?
– Женщина должна быть дурочкой, но не дурой.
– А вот сейчас тебя проверим... Лектор, артист, докладчик, какой-нибудь выступающий часто волнуется. Почему?
– Естественно, они допускают срыв, ошибку...
– Нет, не допускают. Выступали не раз, подготовлены. Я видела пожилого полковника, героя войны, а перед выступлением не знал, куда руки деть. Почему?
– Ну и почему?
– Теперь, Сереженька, ответь, только честно... В столовой ты сядешь за пустой стол или где обедает человек?
– За пустой.
– Подошли два лифта... Ты войдешь в тот, в который сел человек, или в свободный?
– В свободный.
– Смотришь ли ты в глаза пассажирам?
– Как-то неудобно... Но все это легко объяснить моим характером.
– Так поступают почти все. Кстати, пассажиры смотрят тебе в глаза?
– Редкие...
– А преступник смотрит?
– Чаще всего в пол.
– Выступающему ничего не грозит, второй человек за столом или в лифте не помешает, в глаза, казалось бы, можно смотреть... А мы избегаем или волнуемся, Сереженька, в чем же дело?
– Ну и в чем? – Ему хотелось узнать ее ответ, да и своего он пока не имел.
– Есть какая-то сила, которой мы действуем друг на друга...
Она уже не пила чай, а сидела чуть сжавшись, округлив глаза, косясь на давно потемневшее окно, словно эта сила растворилась в теплой августовской ночи.
– Возможно, и есть, – согласился Рябинин, – но нужны и другие доказательства.
– Колбочки, синхрофазотроны, да?
– А ведь есть одно бесспорное доказательство этой силы, – улыбнулся Рябинин.
– Я знаю, – вспыхнула она, сбрасывая таинственность и слегка розовея.
– Любовь, – все-таки сказал он.
– Я знаю. – Теперь Лида вспыхнула сердито, вскинув голову и полоснув волосами по столу, потому что о любви хотела сказать сама.
И промелькнуло... Промелькнуло, но не исчезло, поскольку уже приходило: зачем искать смысл жизни, когда есть счастье? Да это не одно ли и то же?
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Наблюдая за людьми и животными, наблюдая за собой, я давно пришел к выводу, что у человека нет таких чувств, которые не были бы в зачатке у животных. Вернее, так: все наши самые высокие чувства имеют в конечном счете биологическую основу, запрятанную в подкорке. Страх, любовь, дружба и даже совесть... И только разума никто не имеет, кроме человека. Поэтому я всегда молился на человеческий интеллект, не зная ничего прекраснее. Но иногда меня берут сомнения – интеллектом ли единым жив человек?
Сегодня Лида задавала вопросы... Мне кажется, что она сердцем познает то, к чему я прихожу разумом. И еще неизвестно, кто это делает быстрее и правильнее. Вероятно, поэтому я никогда ее не спрашиваю, в чем она видит смысл жизни. Вдруг ответит не думавши, сразу – и верно.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Вторая моя история произошла вскоре...
Каждое утро из парадной нашего дома выходил стройный, худощавый, спортивный мужчина, садился в свою машину, красиво закуривал и стремительно уезжал.
Я написала ему письмо в духе "Я вам пишу – чего же боле...". Он ответил – вежливо, по-спортивному лаконично, но отрицательно. Я взбеленилась и решила отомстить.
Ехал он по улице на своем "Москвиче", я возьми и прыгни из-за дерева под колеса. Он свернул и на всей скорости врезался в это дерево. Я, естественно, убежала. Машину он покалечил, башку себе разбил... Думала, что посадит меня, но он милиции ничего не сказал. На второй день я сама пошла к нему: мол, извините и сколько с меня за ремонт. Он в квартиру не пустил, от денег отказался и бросил такие слова. "Жалко мне тебя, девушка". Оскорбил он меня. Вроде бы я такой человек, от которого даже денег не берут.
Если вы полагаете, что есть любовь, то, значит, она у меня была засчитайте ее.
С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Меня потрясла статья американского криминалиста, открывшего у растений способность к переживаниям. Если на глазах растения обрывается любая жизнь, даже какого-нибудь паучка, то прикрепленный к растению прибор регистрирует волнение. А мы их рубим, косим, сушим и солим. Какой ужас! Значит, когда я тру морковку, она, бедная, кричит? Почему бы вам этим способом не проверить мошенницу Калязину? Ведь стоит поднести к ней цветок, как он начнет волноваться...
Уважаемая гражданка Цуприянова! Описанная вами теория не является доказанной, поскольку опыты этого криминалиста, проверенные учеными, не подтвердили его вывод. Поэтому морковку можно смело тереть.
Рябинин сидел и ждал Калязину, вороша страницы уголовного дела. Рядом, в соседних кабинетах, томились вызванные им люди: потерпевшие, свидетели, понятые и те женщины, среди которых должна опознаваться Калязина. В его комнатку они бы не вместились. И в коридоре держать их нельзя – могли обменяться информацией.
