Николай Шпанов - Ученик чародея
Грачик расхохотался со всей беспечностью молодости.
— Это были времена наивные, детские. Что они знали по сравнению с нами? Что они умели? Даже там в этой «аж Швейцарии»?
— А ты полагаешь излишним снять с полки то, зачем господа следователи поехали в Лозанну? На эдаком величии далеко не уедешь! Я не без интереса прочёл когда-то лекции этого швейцарского профессора. И, спасибо, сейчас вспомнил: по словам Рейсса какой-то японский химик восстанавливал написанное слюной после длительного пребывания бумаги в воде. Стоит напомнить об этом специалистам. Пусть не побрезгуют снять с полки Рейсса. Давай-ка, осторожненько вынимай листок из дела. А я тем временем подготовлю за тебя письмо экспертам. Давай, давай!
Грачику стало неловко: разве он не обязан знать всё, что относится к его работе или хотя бы косвенно с ней соприкасается?!. Но ведь эдак, ежели попадётся дело какого-нибудь астронома, то Кручинин потребует, чтобы он занимался астрономией! Бесполезно сейчас спорить, пытаясь доказать Кручинину, что Грачик не был обязан вспомнить о химии и привлечь к делу химиков. «Был обязан, был обязан!..» — начнёт твердить Кручинин. — «Раз существует на свете химия, — значит, был обязан».
Между тем Кручинин, подняв лист с готовым заданием экспертизе, помахал им в воздухе.
— Как ты думаешь, — сказал он, обращаясь к Грачику, — не слишком ли рано Советская власть отпустила меня на покой? Разумеется, по всем статьям закона я имею право на отставку. Но, видно, люди слеплены все-таки не из одного теста. Иной, ухватившись за возвещённое конституцией право на обеспеченную старость, с радостью отправляется сажать гортензии, хотя ему до старости-то ещё жить да жить. Есть у нас такие. И силы у него на двоих, и здоровьишко не такое уж инвалидное, и даже как будто подлинная любовь к делу в нём жила. А вот поди: уцепился за статью закона и айда на лоно природы изображать Обломова советской системы! Ему и в ум нейдёт, что в это же время миллионы таких, как он, имеющих такое же право на пенсию по букве закона и в десять раз больше прав по здоровью, не находят в себе сил сидеть сложа руки. Ведь ежели поглядеть, то в большей части наших людей горит какой-то удивительный огонь непокорства отдыху. У меня не хватает слов, чтобы это выразить: сдаётся мне, будто наши люди боятся не успеть сделать всё, что могут, для построения того удивительного, что строим. И закон-то говорит: имеешь право идти на покой; и эскулапы — про сердце, и про печёнку, и про прочее такое. А он все никак! Ещё немножко, да вот ещё немножко! Хотя бы для того, чтобы показать вашему брату, молодым, как нужно работать… Точнее говоря: как можно работать, хоть вовсе и не обязан.
— Вы что же хотите сказать, — несколько иронически усмехнулся Грачик, — что для многих у нас — уже как при коммунизме: труд — удовольствие.
— Не строй из себя осла, Грач! — рассердился Кручинин. — «Удовольствие» — слишком мелкое словцо, чтобы прилагать его в том смысле, какой я имею в виду. «Радость» — вот настоящее слово, наслаждение быть полезным, пока можешь; сознавать, что положенный тобою камень идёт в дело, впаивается в фундамент… Взять, к примеру, того офицера, безрукого, что решил вести колхоз и вытащил его едва ли не на первое место в стране? Что это, обязанность? Нет! Уж кто-кто, как не тот инвалид имеет право на покой и благодарность народа. Ан нет! Не покой владеет человеком, жадность: двигать, двигать дело вперёд, пока сердце бьётся! По сравнению с ним я совсем маленький человек: руки, ноги на месте, и никакой я не герой. Вовсе не к лицу мне отдыхать, когда вокруг — дым коромыслом. Какой уж тут отдых на ум пойдёт?! Да, Грач, рановато я в отставку ушёл! По всему видать. Мог бы от меня ещё кой-какой толк быть. Хотя бы вот с этим делом: не подвернись тут я — не вспомнил бы и ты про химию и остался бы листок неисследованным, а?
Однако Грачик вовсе не собирался сдаваться:
— Терпение, конечно, великое качество во всякой работе, — сказал он, — но я знаю одного друга, который иногда путает терпение с медлительностью.
— Медлительность, говоришь?.. Что ж, и она, бывает, приносит победу. Поспешность-то, братец, как говорит наш народ, хороша лишь при ловле блох. Вот, в древности был полководец, стяжавший себе прозвище «кунктатор»[19]. А пожалуй, один только Цезарь, да разве ещё Ганнибал со своими слонами могут похвастаться большим числом побед, чем этот господин «медлитель». Поспешишь — людей насмешишь!
— Быть может, вы сами это письмо и подпишите? — спросил Грачик, возвращаясь к вопросу о химической экспертизе.
— Нет, — я отставной козы барабанщик! А ты, так сказать, при должности и мундире — тебе и книги в руки. Пусть думают эксперты, что ты своим умом дошёл. Или ты полагаешь, что зазорно толкать научных работников в эдакую даль, как начало нашего столетия? Нет, дружок, мы напоминаем им интересную страничку истории. Кто знает, может быть, это и не так уж глупо будет: проявить этот листок. — Кручинин повеселел, словно закончил удачное дело. — Помнишь историю со снимками экспедиции Андре?
Грачик сознался, что впервые слышит это имя. Кто он такой, этот Андре? И что это за экспедиция? Разве может Грачик знать всё, что происходило на белом свете до него за всю долгую историю человечества. Кручинин знал, что нигилизм его ученика напускной. Теперь Грач небось готов самым внимательным образом слушать рассказ о том, как много лет назад шведский учёный Андре организовал экспедицию на воздушном шаре в Арктику и погиб вместе со своим экипажем; как его экспедицию считали бесследно исчезнувшей, как стоянка этой экспедиции была обнаружена на уединённом острове Ледовитого океана и как, наконец, химики сумели восстановить картину жизни аэронавтов, проявив фотографические пластинки, пролежавшие десятки лет в снегу. Кручинин пододвинул к себе свободный стул, протянул на него ноги и принялся рассказывать со свойственной ему увлекательностью историю Андре. Он не глядел на Грачика, но наступившая в комнате тишина говорила, что слушатель, затаив дыхание, ловит каждое слово. Кручинин любил в своём молодом друге это умение слушать. Да и вообще… Разве стыдно сознаться себе, что он очень любит этого Грачика, в котором давно уже угадал продолжение самого себя. То самое продолжение, которого он, Кручинин, был лишён, оставшись вечным холостяком. Разве этот молодой человек не был кусочком того самого личного счастья Кручинина, которое делало жизнь такой радостной и осмысленной, не имеющей физического конца?
37. Вера в человека
Экспертиза вернула листок, найденный в блокноте утопленника. Кручинин оказался прав: листок не был пуст. Правда, сообщение на нём было сделано не слюной, а симпатическим составом, нанесённым на бумагу без повреждения её поверхности. Текст гласил: «Гарри вернуться домой немедленно по освобождении Тома. Джон».
В переводе на обычный язык это значило, что Силс должен вернуться в Германию после убийства Круминьша. Грачик уже знал от Силса, что «Гарри» — кличка, присвоенная Силсу при засылке в Советский Союз. «Том» — Круминьш. Кто такой «Джон» — Грачик не знал. Почему-то Силс об этом умолчал. Или он и сам действительно не знал? Но и так было ясно, что этот Джон — вражеский резидент, находящийся в пределах Латвии, — быть может, Квэп. Наличие записки в кармане утопленника служило косвенным указанием на то, что его смерть не была запланирована в операции «Круминьш». По-видимому, главарь отделался от «милиционера» неожиданно, в силу каких-то непредвиденных соображений. Быть может, заподозрил, что его сообщник уже выслежен и провалит его самого. Эта же записка служила важным указанием на слабость диверсионной организации. Иначе не стали бы привлекать связного, каким, очевидно, был «милиционер», к исполнению роли подручного при уничтожении Круминьша или, наоборот, использовать опытного убийцу как связного. Подобное смешение функций всегда ставит под угрозу провала связь — важнейшее звено в нелегальной работе. Но, на взгляд Грачика, все эти соображения не стоили одного пункта: те, там, продолжали считать Силса своим и отдавали ему приказы. Но этого соображения Грачик не высказал Кручинину из боязни его критики.
Кручинин отнёсся к документу с очевидным скепсисом.
— Что ты намерен теперь делать с твоим Силсом? — спросил он.
— «Мой» Силс? — с неудовольствием переспросил Грачик. — А что с ним делать?
Настала очередь Кручинина высказать откровенное удивление:
— А ты не убедился в том, что этот хитрец водит тебя за нос?
— И вы могли поверить, будто Силс ведёт двойную игру?! — воскликнул возмущённый Грачик. — Нет, джан, меня не так легко в этом уверить! Записка для того и очутилась в кармане утопленника, чтобы разбить наше доверие к Силсу.
— Так хитро, что даже не пришло мне в голову, — ответил Кручинин. — Что ж, может быть подобный ход и возможен… Но почему те, там, должны считать нас идиотами, которые попадутся на подобную удочку?
