Фридрих Незнанский - Чужие деньги
— Интересуют те милиционеры, которые стояли вместе с вами в тамбуре. Что это были за милиционеры?
— Слушай, чего ты прилип? «Что за милиционеры»! Ваши! Ваши были милиционеры, у них и спроси Мамаша, дверь открывайте!
С этими словами Махоткин деликатно, насколько умела такая глыбища, вытолкал представителя милиции, с которой находился в неизвестных, но несомненных контрах, за пределы своей квартиры. И поделать с этим Володя ничего не смог.
37
С окончанием рабочего дня напряжение деловой активности в кабинете следователя по особо важным делам спадало не сразу: оно утекало, как горячая плотная жидкость, в то время как откуда-то сверху, из-под молчащего, крашенного белой краской потолка, взамен изливались стылые воды тишины и одиночества. Водянистая луна в разрыве неподвижных пухлых облаков косо прилепилась к черноте оконного проема, не прикрытого белыми, состоящими из сдвижных полосок, шторами. Где-то в отдалении перепутанных коридоров гремела ведром неизменная уборщица. И хотя Турецкий давно привык считать место работы домом родным (по обстоятельствам, и впрямь более родным, чем квартира по адресу прописки, полная Ирининого нервничанья и Нинкиных капризов), но сегодня вечером ему отчего-то хотелось побыстрее отсюда убраться. Да и что тут делать, спрашивается? Александр Борисович Турецкий сегодня сделал все, что намеревался. Он мог быть спокоен хотя бы за два направления расследования убийства Зернова: по его приказу Савва Максимов оказался под контролем наблюдателей, а Лейблу Макаревичу отправлен запрос о судьбе Азраила, след которого после ряда неудач его группировки в Чечне затерялся где-то в непроницаемых для взгляда европейцев странах исламского мира. Довольно с тебя, Саша, на сегодня!
Пока Турецкий сидел в кабинете, снегу навалило выше щиколоток. Мельком отметив, что для московских коммунальных служб каждый снегопад является таким неожиданным стихийным бедствием, словно Москва находится в Африке, следователь кое-как до-орался до своей машины, привычно устроился у руля и, ежась от выстуженности салона, принялся разогревать мотор. «Дворники» задвигались в ритме метронома, сметая снежные холмики, уплотнившиеся в наледь. Свет Турецкий не включил, пребывая в полутьме, разжиженной желтоватым мерцанием ближайших фонарей. Он еще варился в мыслях, относящихся к взаимоотношениям Питера Зернова с исламским миром, когда плотная тень на миг затемнила салон, словно кто-то стремительно проскользнул между лобовым стеклом и фонарями, в направлении Петровки. Машинально Турецкий повернул голову, чтобы рассмотреть, кто это был, но не увидел ни признака человеческой фигуры. Дернув на себя рычаг, он выскочил из передней двери, на всякий случай нащупав оружие, — тщетно! В окружности машины не было никаких следов, кроме его собственных.
«Померещилось», — возникла мысль, на которой Турецкий сам себя одернул: если мерещится, надо бросать работу и ложиться в дурку. Эту не задержавшуюся в мозге мысль сменила другая, словесно отточенная, но абсолютно фантастическая по содержанию: «Это прошло предчувствие».
Какое предчувствие и куда оно прошло, оставалось скрыто в тумане, еще более густом, чем свежевыпавший снег. Однако просто так предчувствия не шастают, это Сашка Турецкий вызубрил на основании многолетнего следовательского опыта, в котором интуиция всегда оказывалась не лишней. Интуиция вопит: «Не ходи туда!» — и действительно, если пойдешь, обязательно тебя подстрелят, а преступнику удастся скрыться; и наоборот: совершаешь ход, который не можешь себе и другим логически объяснить, просто знаешь, что так надо, — и тебя поджидает удача. В поисках теоретического обоснования этих непонятностей Турецкий как-то раз наткнулся на газетную статью, в которой говорилось, что количество пассажиров рейсов, угодивших в катастрофу, всегда оказывается меньше ожидаемого. Некоторые из этих счастливчиков опаздывают на поезд или самолет по разным причинам: кто-то теряет билет, у кого-то не звонит заведенный накануне будильник, у кого-то ребенок настойчиво начинает проситься в туалет за минуту до того, как посадка на рейс будет закончена… А другие просто говорят, что у них возникло нехорошее предчувствие, и они решили не выходить из дому в роковой день. И оказывается, что они правы. Предчувствие — это не зря. Что уж говорить о таком предчувствии, которое черной тенью проходит прямо перед лобовым стеклом, словно перекрывая путь?
Что делать: бросить машину и поехать на метро? Турецкий все же не до такой степени уважал свои предчувствия. Он просто пообещал себе быть осторожнее на скользкой дороге и нажал педаль газа — тем более что мотор уже разогрелся.
Предсказание насчет скользкой дороги не оправдалось: зимние шины (хорошо, что накануне сменил) доказывали свои высокие амортизирующие свойства. Вечерняя заснеженная Москва утешала хрусткой, румяной, елочной красотой. Турецкий старался быть сверхдисциплинированным водителем: тормозил на переходах, даже если привычные к нарушению правил сограждане рвались перейти дорогу на красный свет, развивал скорость не выше шестидесяти километров в час, а уж дорожные знаки были для него святы, как Уголовный кодекс. Откуда вынырнет опасность? Явится она в виде пешехода, с куриной бестолковостью кидающегося под колеса, или в виде сотрудника ГАИ, который потребует очередную мзду, лелея другие (какие?) намерения, или лихача, который на летней, к тому же еще и лысой, резине отправился кататься посреди резко наступившей зимы? Турецкий не знал — и не собирался гадать. Он обещал быть осторожным и исполнял обещание.
Даже если бы его чувства не были обострены полученным несколько минут назад предупреждением, Турецкий обратил бы внимание на этот фиолетовый «ауди». Возникнув как точка в зеркале заднего вида, машина приближалась с нехорошей стремительностью, грозя превратиться в артиллерийский снаряд.
Обгон на этой узкой улочке был запрещен. «Какой-то Михач куражится», — досадливо подумал Турецкий и прибавил газу. Гаишников, как обычно, когда они по-настоящему нужны, поблизости не отмечалось. Владелец фиолетового «ауди», пижонски сверкающего, точно сорвавшийся с новогодней елки и не достигший земли стеклянный шар, явно намеревался поравняться с Турецким. Интуиция молчала. Послав неясное предупреждение, она решила, что ее роль на сегодня сыграна. Принимать решение оставалось самому, в трезвом уме и твердой памяти. Исходя из соображений, что не стоит рисковать жизнью из-за копеечной гордости, Александр Борисович подумал: пусть обгоняет на здоровье! И сбавил скорость…
Фиолетовый «ауди», совершив крутой вираж и хромоного вывернув колеса, заехал на тротуар. В это остановившееся, но далеко не прекрасное мгновение Турецкий успел заметить все: и то, что боковое стекло, невзирая на морозную погоду, оказалось опущено; и что лицо водителя — заурядное, с чуть приплюснутым лбом, характерным именно для таких вот квадратных черепных коробок, и глубоко запрятанными глазами, взблескивающими, как беспокойные канцелярские кнопки, полно ожесточения, которое человек нагнетает в себе, когда собирается убить другого человека: даже если это занятие становится частью профессии, обихода, распорядка дня, оно никогда не становится привычным и естественным, потому что неестественно по своей сути; и что это лицо находится в полном согласии с глядящим поверх опущенного стекла дулом оружия: ствол укорочен, по-видимому обрез… Об этом и о многом другом успел хаотично, не фиксируясь, поразмыслить Турецкий, в то время как тренированное его тело, независимо от мозга, выполняло Единственно нужные действия: раз — пригнуться, два — достать пистолет… До счета «три» не дошло. Человек с приплюснутым лбом, набравшийся уже ожесточения и до отказа накачавший себя опытом убийства, успел выстрелить первым. И все предчувствия, обещания и сомнения растворились в яркой вспышке огня. «Москва взорвалась», — возникла напоследок совершенно нелогичная мысль, но и ее слизал огонь, превращаясь во тьму, и ничего не осталось,
38
Савва Максимович Максимов, более известный под именем Саввы Сретенского, не любил проигрывать. То есть, как и всякому другому уголовнику, вступившему на тернистый путь противостояния закону, ему приходилось знавать и проигрыши, и провалы, и временные отступления. Но он никогда не сомневался, что в конечном счете победа останется за ним. Настырный, он поднимался, отряхивался и снова стоял на своем, навязывал судьбе свою точку зрения, пока она не сдавалась и не возвращала Савве то, что перед этим отняла.
В чем-то он был схож с неунывающим Питером Реддвеем: тип сильного толстого мужчины. Однако на объеме талии сходство кончалось. Округлый, приятный, масленый Реддвей напоминал продукт западной цивилизации — любимый им гамбургер. Из причудистого, занозистого Саввы вечно выпирали мешающие другим отростки, точно из клубня картофеля — основного в России блюда. Если учитывать грязную среду, в которой Савва проводил свои дни, уподобление картошке заиграет дополнительными оттенками смысла.
