Александра Маринина - Пружина для мышеловки
– Пока ты будешь его таскать с места на место, цветок погибнет, – горячилась она. – Он же живой, на нем нельзя экспериментировать.
– Мне кажется, Юлия права, – профессионально поставленным бархатным баритоном говорил папа, нежно поглаживая Юлино плечико.
Ах вот, значит, как! Юлия у нас права. И плечико у нее такое хрупкое, точеное, кажущееся белым-белым по контрасту с тонкой черной бретелькой вечернего топа, расшитого стразами. Ну-ну, поглядим, что будет дальше.
– Юля всегда права, – соглашался Андрей, – но, мне кажется, куда интересней наблюдать, делать выводы и принимать решения самому, на основе собственного опыта, нежели пользоваться чужими наработками. Разве нет?
Как говорилось в том старом еврейском анекдоте, «и ты, Сарочка, тоже права». Вообще-то точка зрения Мусатова была мне ближе, ведь со своими котами я поступал точно так же. Можно было прочесть миллионы книг о поведении кошек и о зоопсихологии, но мне интереснее было напичкать квартиру аппаратурой видеонаблюдения и изучать повадки моих питомцев самостоятельно, вести дневники, анализировать. Когда-нибудь я напишу свою собственную книгу о кошках. Может быть, я не открою Америку и не изобрету велосипед, но уж точно получу удовольствие.
– А вдруг цветок погибнет, если поставить его не в то место? – возмущалась Юля. – Ну как же вы не понимаете, он – живой. Все растения живые, они рождаются, развиваются, зреют, им нужно питание и вода, у них есть нервная система. Они только двигаться и говорить не могут, а во всем остальном они точно такие же, как животные. Игорь, ну скажи Андрею, объясни ему, если он не понимает! У тебя же кошки, ты должен понимать! Нельзя рисковать живым организмом.
– Юленька, вы очаровательны, – папа приобнял девушку и отечески поцеловал ее в лобик. – Откуда в вас столько любви ко всему живому? В наше время это так редко встречается, особенно у молодых.
Ох уж этот папа! Наверное, даже могила его не исправит. Имея такую жену, как моя мамуля, умницу и красавицу, заботливую и преданную, живущую только его интересами и его жизнью, он все равно млеет от молоденьких вертихвосток. Хотя Юля, конечно, на вертихвостку не очень похожа, но все-таки…
А Юля-то, Юля! Прижалась с папиному плечу, вроде как по-дочернему отвечает на его отеческий поцелуй.
– Я дочь адвоката, Владимир Николаевич. А мой отец всегда учил меня, что нельзя рисковать чужой жизнью.
Папа просиял улыбкой и обратился ко мне:
– Ну а ты, сын, что скажешь? Мы тут рассуждаем, куда лучше всего поместить твой подарок.
Я живо включился в обсуждение, потому что нужно было подлизаться к отцу. Наконец мне показалось, что момент настал вполне подходящий, папа умилен и расслаблен, и я храбро ринулся головой в омут.
– Папа, как ты смотришь на то, чтобы выступить в клубе перед моими стариками?
– Ты что, хочешь, чтобы я перед ними пел?
Вся его фигура, не говоря уж о лице и голосе, выражала недоумение и удивление. Ну в самом деле, как это можно? Ему, великому Владимиру Дорошину петь перед каким-то там пенсионерами в каком-то там занюханном стариковском клубе. Да помыслить невозможно!
– Не обязательно петь. Они с удовольствием послушали бы твои рассказы, воспоминания. Ты много гастролируешь, общаешься с известными музыкантами по всему миру. И потом, ты мог бы поговорить с ними о кумирах их молодости, ведь ты еще Козловского застал, вы даже пели вместе в одном концерте. Ты знал Штоколова, Гмырю, ты выступал с Вишневской и Ростроповичем. Им было бы очень интересно.
– Да ты с ума сошел!
– Почему? – невинно поинтересовался я.
То есть я-то отлично понимал, почему «сошел с ума», но мне было интересно, посмеет ли папа произнести это вслух, да еще при посторонних. Я был уверен, что не посмеет. И придется ему подбирать для отказа другие аргументы, которые, бог даст, я сумею разбить и вытащу-таки из него согласие.
Однако я папу недооценил. Он и не думал отказываться. Не в том смысле, что решил согласиться. Он вообще не обсуждал эту проблему, а перевел разговор сразу на меня, на мою неправильно выбранную профессию, на мой загубленный талант и на то, что я лишил его главной радости любого отца – возможности гордиться своим сыном. И тут никакие Мусатовы с красивыми молодыми девушками ему своим присутствием не помешали.
Нет, папа не кричал и даже не был резок в выражениях, его крепкий баритон звучал ровно и сочно. Более того, он был обольстительно мягок. Вернее, они оба: и папа, и его божественный знаменитый голос. Он говорил мне «сынок», а привычные «ты должен» заменил на «мне всегда казалось, что ты мог бы». Краем глаза я наблюдал за Андреем и Юлей и мог бы поклясться, что Мусатов хотел выйти и оставить нас с отцом наедине, но его благие побуждения упирались в Юлю, которая как стояла, привалившись плечиком к великому Дорошину, так и продолжала стоять. Более того, мой папа, произнося свою трагическую тираду, ласково гладил девушку по головке. Дескать, я вовсе не сержусь, и то, что вы тут слышите, это не семейная сцена и не скандал, а просто милый щебет на отвлеченную тему, не очень-то, в сущности, и важную.
Из всего сказанного я понял одно: выступать в моем клубе папа не будет, ибо сам клуб он считает пустой и глупой затеей, не стоящей доброго слова. И вообще, он не намерен помогать мне в моей работе, потому что чем скорее я ее брошу, тем будет лучше для всех, и в первую очередь – для меня самого.
– Хорошо, папа, спасибо, – я улыбнулся как можно радостнее, – я всё понял. Так что мы решили с цветком? Куда будем ставить?
Все облегченно перевели дух. И вот тут я достал из-за пазухи свою маленькую месть, припасенную еще в аптеке:
– Кстати, папуля, не беспокойся, таблетки от геморроя я привез. Лечись на здоровье.
Не зря, не зря про моего отца говорят, что он не только великий певец, но и превосходный актер. Его самообладанию можно позавидовать. Лицо осталось таким же оживленным, и спина прямая, и грудь колесом, и голова все так же высоко поднята. Однако контролировать вегетативные реакции не дано на этом свете почти никому. Поэтому папа позеленел. И весьма заметно.
– У тебя своеобразный юмор, сынок, – пророкотал он голосом, предвещавшим мало хорошего.
В те исторические минуты дураков в зимнем саду не было. Ни одного. Поэтому все всё поняли.
– Владимир Николаевич, – Юля подхватила моего отца под руку и потащила к двери, – по-моему, пора доказать вашему сыну, что геморроем вы не страдаете. Как насчет мазурки? А Игорь пусть побудет тапером.
Я оценил ее находчивость, хотя насчет мазурки что-то засомневался. Ну, папа-то, несомненно, станцует, вопросов нет, тридцать лет на сцене что-нибудь да значат, а вот что касается Юли – тут я не уверен. Мы вошли в комнату, где стоял рояль, и я громко объявил:
– Мазурка! Приглашаются все желающие! Солисты – Владимир Дорошин и Юлия Пинчук.
Гости удивленно оживились (или оживленно удивились?) и приготовились к очередной хохме. Эту компанию я знал много лет: кроме мамули, никто мазурку не станцует, но поскольку папа уже ангажирован Юлей, то для мамы и кавалера не найдется. Я заиграл что попроще из Шопена (для сложной вещи я технику давно подрастерял), а папа с Юлей пустились в пляс. Да как! Не думал, что папенька все еще способен на такие пируэты. Хотя чему удивляться? Он с виду неказист, а за формой своей следит – будьте-нате. Каждый день проплывает в бассейне по километру мощным брассом, чтобы дыхалку поддерживать.
Мусатов облокотился на рояль и склонился ко мне.
– За что ты его так? Давние контры?
– Угу, – кивнул я, не прерывая быстрого пассажа. – Больная тема. Не одобряет мой профессиональный выбор. Слушай, а где это твоя Юля научилась мазурку танцевать?
– Она в детстве бальными танцами занималась.
– А-а… Ты не обижаешься, что папаня с ней заигрывает? Не обращай внимания, он любит молодых женщин, но чисто эстетически. Дальше поглаживаний по головке или по плечику дело не зайдет.
Я нагло кривил душой, потому что точно знал: если папа захочет, то дело зайдет именно туда, куда он захочет. Его любовница, о которой я совершенно случайно узнал, была молода и ослепительно красива.
– Надеюсь, – усмехнулся Андрей. – Хотя я вообще-то не ревнив.
Мазурка приближалась к концу. Я осторожно взял последнюю ноту, невесомую, воздушную, и отнял пальцы от клавиш. Под обрушившийся на танцоров шквал аплодисментов и приветственных криков вошла мама и пригласила всех к столу. Праздник продолжался.
После второго застолья все вывалились из дома и принялись дурачиться вокруг наряженной елки. Дядя Ваня Лютц вынес гитару, я взял скрипку, и мы устроили танцы на снегу. Оказалось, что приехавшая с Лютцем певица захватила с собой костюм цыганки Азучены, мы быстренько развели костер, и она устроила показ цыганского танца, после чего переключилась на пение цыганских песен, под которые уже плясали все.
Играть на скрипке и одновременно танцевать я не умел, поэтому стоял неподвижно и через какое-то время замерз так, что готов был свалиться в обморок. Хорошо тем, кто выпил, а мне ведь еще за руль садиться. Обычно в Новый год я остаюсь ночевать у родителей и в спиртном себя не ограничиваю, но сегодня мне придется отвозить в город Юлю и Андрея, поэтому согреваться алкоголем я права не имею. Придется довольствоваться очень горячим чаем. Дождавшись перерыва в танцах, я побежал в дом, согрел чайник и, обжигаясь, выпил огромную чашку сладкого чая с тремя пирожками. Или с четырьмя. Или даже с пятью… Сладкое еще не подавали, и блюда с красиво уложенными пирогами, пирожками и пирожными стояли на кухне, такие соблазнительные на вид, источающие умопомрачительные запахи. Я отчетливо помню, как брал первый пирожок с яблоками и как мне было вкусно, а потом память фиксирует только момент, когда я вдруг увидел, что горка на блюде как-то подозрительно уменьшилась, причем уменьшилась ощутимо.
