Екатерина Лесина - Разбитое сердце королевы Марго
– Знает, – спокойно ответил Далматов. Отпускало. Желание свернуть этой дурочке шею осталось, но поблекло. – Она меня знает лучше, чем кто бы то ни было.
Дверь закрыл.
Отступил.
Он не сомневался, что Варвара проверит, ушел ли он.
Не прошло и минуты, как дверь ее номера приоткрылась. Варвара выглянула, мазнула рассеянным взглядом по темному коридору и убралась.
Дверь захлопнула и заперла на ключ, вот только не учла, что двери в гостинице были тонкими. И разговоры, особенно те, которые велись на повышенных тонах, были слышны прекрасно.
Наверное, Варваре казалось, что она все правильно делает.
И говорит тихо.
И вообще, не заслужила того, что происходит. Наверное, она понадеялась, что, как и раньше, ей повезет…
Не повезло. Далматов услышал достаточно, чтобы подготовиться.
Звонок раздался утром, когда Саломея сонно ковырялась в омлете. Завтрак подали в номер, и следовало заметить, что завтрак этот был неплохим.
Далматов вот съел с удовольствием.
И кофе выпил.
– Где ты вчера был? – поинтересовалась Саломея, пережевывая несчастный омлет.
– Ревнуешь?
– Волнуюсь. Илья, я… я действительно за тебя волнуюсь, черти бы тебя побрали! Ты же вечно куда-то влипаешь… и всякий раз едва ли не до смерти!
– Кто бы говорил.
– Ну да… – Она крутанула вилку. – Два сапога… но все равно… а если она тебя…
– Очарует?
– Опоит какой-нибудь гадостью, а потом мне скажут, что ты из окна выпрыгнул… или повесился… или еще что-нибудь сделал… или инфаркт приключился… инсульт, аневризма! Не знаю!
Первый семейный скандал обещал быть громким.
– Рыжая. – Далматов протянул чашку с кофе. – Я тебя тоже люблю.
– Что?
От ответа спас телефонный звонок.
– Добрый день. – Саломея прижала трубку плечом. – Да… конечно… понимаю… встретиться?
Далматов молча указал на себя.
– Да, да… наверное… я смогу… сегодня? Единственно, буду не одна… с мужем… нет, он в курсе проблемы. Мы вместе работаем. Да… адрес…
Далматов подсунул салфетку.
– Значит, в одиннадцать… конечно, мы приедем.
Она отключилась и, положив телефон на стол, велела:
– А теперь рассказывай…
Было страшно.
Саломея и раньше боялась за себя, за невозможного этого человека, который до сих пор не проникся серьезностью ситуации и теперь делал вид, будто все замечательно.
По плану.
Он и в номере остался, потому как Варвара наверняка доложит, если вздумается Далматову из номера выйти… лежит, читает какой-то нелепый глянцевый журнал, из тех, которые оставили в номере для благодарных клиентов. Правда, Саломея крепко сомневалась, что Далматова можно назвать благодарным.
– Не могу. – Она вскочила. И вновь села.
Мягкие кресла. Телевизор. Глупая новогодняя передача, которая идет фоном, но все равно безумно мешает.
– Что ты не можешь?
– Сидеть и ждать… и вообще… мы должны заявить в полицию…
– И тогда ничего не получится. Рыжая, ты же сама понимаешь, что у нас на эту парочку ничего нет… потерпи.
Он отложил журнал, встал.
И подошел.
Присел у кресла.
– Уже недолго… пару часов… хочешь, я сделаю так, что ты заснешь?
– И просплю до завтрашнего утра?
– Была такая мысль, – без тени раскаяния признался Далматов. – Но я ее отверг.
– Почему же?
– Потому, что не хочу оставлять тебя без присмотра. Я, может, тоже за тебя беспокоюсь…
Подобное признание дорогого стоило.
– И если хочешь спать…
Спать Саломея не хотела.
– А если не хочешь, – он чувствовал ее, и это было приятно, – можем просто поговорить.
– О чем?
– О чем хочешь…
Щедрое предложение. И грех им не воспользоваться. И наверное, если спросить о личном, он ответит, только это будет как-то… нечестно?
И Саломея молчит.
– Ты настолько нелюбопытна?
– Любопытна. Просто… не знаю, если я начну спрашивать тебя о тебе, то ты или ответишь правду, или солжешь.
– Логично.
– Но я не хочу, чтобы ты лгал. А правда… есть подозрения, что услышу я вовсе не то, что хотела бы.
– Умница, девочка. – Далматов даже по голове ее погладил. – Но если серьезно, то… не такая у меня веселая жизнь была, чтобы о ней рассказывать. Не сегодня. И не сейчас.
– Тогда о чем нам разговаривать?
– Ну… – Далматов вытащил из кармана носовой платок. – К примеру, вот об этой штуке… готов признать свою ошибку.
– Откуда ты…
– Украл. – Он подвинул журнальный столик, на который и вытряхнул паучка. – К слову, если ты подашь мне кофр…
Саломея подала.
– Так вот, я готов признать свою ошибку. Точнее, частичную ошибку. Смотри.
Кожаная лента с инструментом. Пинцеты всех размеров и мастей. С полдюжины луп. Разобранные весы с хрупкими лапками и чашами, в которые едва ли вместится рисовое зерно. Крохотные гири…
Далматов надел хирургические перчатки.
– Он состоит из двух частей. Видишь, эта круглая, – Илья обвел выпуклое паучье брюхо пинцетом, – она сделана раньше. Это видно по металлу. Золото потемнело. Заметила царапины? И грязь, которая их заполняет. И сам механизм, он не типичен для девятнадцатого века… тогда, подозреваю, медальон и переделали.
– Зачем?
Он пожал плечами:
– Без понятия… не считали важным? Или напротив, пытались спрятать… подожди… к слову, камни – полудрагоценные… да и сама работа… форма любопытна, но не более того…
В ловких его руках медальон распадался на части, и казалось, еще немного, и не останется от него ничего, кроме нескольких камней да золотого лома.
– Оболочка… как есть оболочка… – Он сдавил брюшко паука, и то распалось надвое. – А вот это уже настоящее…
Сердце.
Золотое сердце, расцарапанное, примятое, будто кто-то сжимал его в кулаке, пытаясь раздавить.
– Замечательно. – Далматов сгреб золотой лом и достал лупу. Склонился над столом. – Ты знаешь, она ведь была несчастной женщиной…
– Варвара?
– Маргарита Валуа… королева Марго… Дюма ее так назвал, а люди подхватили. Он был талантливым лжецом, и публика его любила.
Далматов очищал поверхность золотого сердца с невероятной нежностью, и Саломея поймала себя на мысли, что ей нравится смотреть.
И слушать.
– Многие ведь считают, что все так и было, как он написал… но книгам нельзя верить. Людям тоже, но книгам – особенно.
Неторопливый. И спокойный. Всецело увлеченный своим делом, но все-таки не умолкающий.
– Представь себе, каково это, родиться в королевской семье… дочь истовой католички Екатерины Медичи, не просто католички, но фанатичной, почти до безумия… а еще одержимой властью. Екатерину готовили быть королевой… она правила, старая паучиха… забавное совпадение, верно? Будто насмешка… спрятать сердце в черном пауке… к слову, Екатерина любила всех своих детей…
Он прервался ненадолго.
– Но власть она любила сильней. Впрочем, что ей еще оставалось? Ее саму передали немолодому и не слишком любящему супругу, этаким живым залогом мира и вечной дружбы. В дружбу никто не верил… Екатерина оказалась в чужой стране, среди людей, которые ненавидели ее лишь за то, что она – итальянка. Католичка… все жалели гугенотов, на которых коварно напали злые католики, но правда в том, что гугеноты ничуть не лучше. Они не единожды устраивали резню, и Варфоломеевская ночь – это лишь попытка ответить тем же… Екатерина желала сохранить власть…
Далматов нежно провел по медальону.
– Но ведь не о ней… Маргарита… когда родилась девочка, король велел назвать ее Маргарита… красивое имя… французское… королева, вероятно, была счастлива. А может, и нет… Маргарита была очаровательна, но судьба ее была определена с рождения. Служить залогом мира и вечной дружбы…
– Тебе ее жаль? Почему?
– Наверное, потому что моя к ней жалость ничего не изменит. – Далматов вытащил лупу. – В то время умели делать красивые вещи… и говорят, что люди были честней. Не знаю. Маргарита росла красавицей. Темноволосая, черноглазая… темпераментная. Верно, сказалась итальянская кровь матери. Первые любовники у нее появились рано, лет этак в одиннадцать. Правда, есть версия, что большинство ее так называемых романов – миф. Как знать… их было двое, сменяли друг друга. Нравы при дворе были вольные, поэтому Марго если и осуждали, то лишь за неосмотрительность. Братья ее ругали, матушка пару раз поколачивала, наедине, естественно, но разве утаишь это? Когда Марго подросла достаточно, чтобы задуматься о ее будущем, в голову Екатерины Медичи пришла замечательная мысль о примирении с давней своей неприятельницей, Жанной д’Альбре, королевой Наваррской. По мне, так дамы друг друга стоили.
Далматов подал сердце, которое стало ярче, но не избавилось ни от царапин, ни от вмятины. И теперь стало видно, что створки медальона смыкались неплотно.
