Елена Арсеньева - Венецианская блудница
– Это никакой не негр, – простонал Чезаре, – это был…
Он поперхнулся, увидев, как вспыхнуло лицо Александры. «Захлебнулся!» Вот оно, слово! Теперь она знает, как спасти Лоренцо. Он вдохнул ядовитый дым, как пловец нечаянно вдыхает воду. У него в груди дым… как вода!
Александра видела однажды, как откачивали утопленника, и теперь, сорвав с плеч докучливый халат и оставшись в одной рубахе, она закинула голову Лоренцо и принялась с силой сводить и разводить его руки. Но через минуту, а может быть, и час Александра лишилась остатков уверенности, что все делает правильно. Лоренцо не вздыхал, не вбирал свежего воздуха, и если из его полуоткрытого рта и выходили ядовитые испарения, то сам дышать он не мог.
Александра прижалась губами к его шее, пытаясь уловить биение пульса, но губы ее дрожали, она ничего не могла понять. Взглянула на Чезаре – и поняла, что от него не будет толку: закрыв глаза и сложив руки, он молился жарким, неразборчивым шепотом, являя собой символ безнадежного отчаяния.
«Боже! – взмолилась и Александра. – Помоги ему! Дай ему вздохнуть!»
Она готова была собрать в горсти, схватить в охапку весь воздух, который только был в мире, втолкнуть его в грудь Лоренцо… но как? Все, что она может, это отдать ему свое дыхание.
Безотчетно прижала к его губам – выдохнула. Набрала воздуху еще – еще выдохнула. Еще, еще… И снова, снова, снова!
Голова у нее кружилась, звенело в ушах, губы онемели, и она даже не сразу поняла, что происходит, когда губы Лоренцо дрогнули под ее губами – и приоткрылись, словно отвечая на поцелуй.
Александра резко отпрянула, освобождая его грудь, к которой невольно припала, впилась взглядом в его лицо.
Губы приоткрывались все шире, жадно глотая воздух. Он дышал, дышал!
– Синьор! – рыдая, выкрикнул Чезаре. – О мой синьор!
Лоренцо открыл глаза, и его тусклый взгляд был несколько мгновений невидяще устремлен на Чезаре, прежде чем осветился каким-то живым выражением, а губы тронула улыбка.
Александра тихо всхлипнула от счастья, и Лоренцо перевел взгляд на нее. Теперь он уже смотрел осмысленно, и мыслью этой было удивление.
Да! Удивляться и впрямь было чему!
Александра вдруг осознала, как она выглядит: плечи голые, грудь просвечивает сквозь тонкое кружево, косы змеятся по плечам, рубаха оборвана так, что не закрывает коленей, которыми… матушка Пресвятая Богородица… которыми Александра сжимает бедра Лоренцо, ибо даже не заметила, как вскочила на него верхом, чтобы удобнее было возвращать ему дыхание.
Ей бы слезть или хоть грудь прикрыть руками, но она не могла шевельнуться, могла только смотреть в его внезапно посветлевшие глаза.
– Что вы делаете, синьорина? – спросил он голосом еще слабым, но уже окрашенным привычной насмешливостью.
«Люблю тебя!» – чуть не сказала Александра. Но прикусила губу, испугавшись этой очевидной истины.
21
История синьора Байярдо
И тут разом силы кончились у всех. Лоренцо уронил голову, лицо его опять побледнело. Александра вдруг так устала от всех этих потрясений, а пуще – от стыда, что только и могла неуклюже сползти с Лоренцо и обмякнуть в углу, пытаясь прикрыть голые ноги полою рубахи. Чезаре тоже выглядел едва живым, однако именно ему пришлось звать слуг. У всех пятерых, не больно-то скоро явившихся на зов, был такой заспанный вид, что стало ясно: они и слыхом не слыхали ночной суматохи.
Лоренцо унесли, Чезаре побрел за ним. Александра почти сразу нашла свою комнату (то есть она вернулась в нее, как сбежавшее, но избитое животное возвращается в клетку, потому что там оно было в безопасности!) и тупо села на край стола: ни ложа, ни кресел здесь почему-то не было.
Ее еще мутило от ядовитого дыма, болели руки, все тело… но что это было в сравнении с болью в сердце! Самое ужасное, что она сказала Лоренцо правду. С изумлением заметила Александра, что в два-три дня привязанность к этому человеку завладела всем ее существом, и печальная прелесть ее новой жизни уже прикрыла прошлое легким кружевом забвения.
«Печальная прелесть!» Александра схватилась за голову. Да что себе-то врать? Никакая не печальная прелесть, а лютая страсть приковала ее к Лоренцо: мгновенно и неотрывно. Она не могла сказать, что сильнее сейчас в ее сердце, любовь или ненависть, ибо ненавидела его так же пылко, как любила и желала. Сердце говорило ей: не доверяйся ему, он чужой тебе, он коварен, жесток, вероломен и непостоянен – и то же сердце шептало: и в массе зла всегда таится частичка добра, не надо только закрывать на нее глаза.
Эта «частичка добра» была пылкость Лоренцо. Боже мой, но что же это было между ними, как не любовь, ради которой живут люди! Хоть и воспитанная совершенно в других представлениях, Александра понимала… нет, ощущала неким глубинным чутьем женщины, даже самки: проживи они с Лоренцо еще хоть сто лет, занимайся лишь приличными разговорами и какими-то хлопотами, страдай, мучайся от болезней или возноси господу благодарность за жизненные радости, им более никогда – и ни с кем другим! – не изведать такого накала страсти, обессиливающего желания, самозабвенного обладания и потрясающего разум и душу наслаждения. Изливаясь друг в друга, они теряли себя, но обретали некое новое существо, жизнь которого возможна только в сплетении их тел, слиянии губ, едином стуке сердец, переполненных страстью. Только вместе. Только они двое…
Александра схватилась за сердце, испуганная этим прозрением, осенившим ее разум через телесное блаженство. Самым страшным было не признание своей греховной сути, а осознание своей зависимости от Лоренцо! Вернувшись к исходной точке круговорота своих мыслей, Александра с ужасом представила свое будущее без Лоренцо: как бездну, наполненную лишь темнотой и пустотой, без проблеска надежды.
Замуж за него! Эва, хватила! Сейчас ей было бы достаточно знать, что яд не принес ему непоправимого вреда, что он жив, ведь его смерть – это смерть и Александры. И вспомнив, как запрокинулась голова Лоренцо, когда его подняли и понесли эти неуклюжие слуги, она соскочила со своего жесткого насеста (а вчера-то он казался мягче пуховой перины!) и ринулась к выходу, забыв обо всем на свете, даже не зная, а чувствуя всем существом своим: вдали от Лоренцо она смертельно больна разлукою, а чтобы излечиться, надо приникнуть к нему… хотя бы увидеть, хотя бы слово сказать! Тут портьеры заколыхались – и вошла служанка с подносом, на котором стояла бутыль и бокал, а следом появился Чезаре, кивком указал служанке на многострадальный стол, куда она водрузила свою ношу, так же, кивком, велел выйти, а потом обратил к Александре лицо, освещенное канделябром, который он принес с собою, и у нее отлегло от сердца, когда она увидела, что Чезаре улыбается.
– Благодарение господу, все обошлось, – сказал он, хотя Александра ни о чем не спрашивала: просто стояла, ломая руки. – Доктор сказал, синьор вполне благополучен.
Благополучен! Короткое рыдание вырвалось из груди Александры, и она закашлялась, пытаясь его заглушить.
– Благодаря вам… только благодаря вам, прекрасная синьорина, – продолжал Чезаре. – К моему изумлению, признаюсь!
Александра только взглянула – с не меньшим изумлением.
– Я думал, ему придется вас опасаться, – пояснил Чезаре. – Но сегодня, когда я увидел, как вы рвались от этого негодяя, я заколебался: а что, если вы были обвинены облыжно и ничего не знали?
– Конечно! – с облегчением воскликнула Александра. – Наконец-то вы поняли! Я не только не знала – я до сих пор не знаю ничего!
Чезаре смотрел испытующе: он все еще не совсем доверял ей.
Александра махнула рукой:
– Да удастся ли мне когда-нибудь хоть что-нибудь понять во всей этой истории?! Может быть, ежели бы вы, Чезаре, поведали мне, за что меня схватили, притащили сюда из России, за что подвергли… – «Подвергли насилию», – так и хотела она сказать, да осеклась, только почувствовала, как загорелись щеки. Не надо лукавить перед собой и богом, которому сердце твое открыто, будто книга!
Чезаре слегка улыбнулся:
– Я имел о вас свое мнение, но дважды… дважды был убежден в его ошибочности. Но когда б вы знали, сколько важны для синьора Лоренцо эти бумаги… когда б вы знали!
– Скажите, так буду знать, – буркнула Александра, порядком разозлившись от этих недомолвок, – и Чезаре хлопнул в ладоши, как бы решившись:
– Будь по-вашему! Быть может, господин мой меня осудит, но я верю, что поступаю правильно.
Он вынул из кармана два листка:
– Взгляните. Помните эти письма?
Собственно говоря, «письмами» их назвать было нелегко: просто два листка плотной желтоватой бумаги в потеках чернил. Вверху первого листка, внизу второго и еще в двух-трех местах слова были видны, впрочем, довольно отчетливо, и Александра прочла:
«Дорогая моя Лючия! Если ты читаешь это письмо… человека, известного тебе под именем Бартоломео Фессалоне… Похоже, кто-то из тех, перед кем я не раз грешил… кое я истинно любил…
