Екатерина Лесина - Счастливый доллар

Он симпатичный. И ласковый. И украл ее, потому что хотел спасти. Он сам рассказал Марине о том, что убил кого-то, чтобы ее спасти.

Это любовь? Если так, то он любит ее сильнее, чем кто бы то ни было прежде. И платье купил.

– Время идет. Привязанности слабеют. Гниют, как нитки на старой одежде, и вот уже она трещит по швам… главное, не пропустить момент, когда дыра появится.

– Чтобы зашить?

Собственный голос похож на шелест.

– Нет, милая, чтобы разорвать. Раз и навсегда. А когда умрет старое, появится новое. Например, ты. Навеки вместе? – спросил он. Когда успел оказаться здесь? Сидя на коленях, заглядывает в глаза. Протягивает коробочку алого бархата. Просит: – Открой.

Ткань сухая. Синтетически-жесткая. Колется. А замочек не поддается. Случайное прикосновение к его пальцам обжигает.

Нет! Не поддавайся.

Да. Ты же этого хотела. Чтобы любовь и до гроба. Чтобы кольцо полыхало холодной радугой в мягкой пасти шкатулки.

– Это тебе.

– Спасибо, – Марина надела кольцо и, преодолев отвращение, коснулась щеки похитителя. Какой же он горячий. Не заболел ли?

– Тебе ведь нравится, правда? Мне очень хотелось, чтобы оно тебе понравилось. Теперь мы вместе, да?

У него, все еще стоящего на коленях перед Мариной, глаза цвета мутного городского льда. И в них такая боль, которую описать невозможно. Сжимается сердце. Сжимается его рука на ее колене, сгребая хрупкую ткань в горсть.

Он… он хороший. Он не сделал ничего дурного. Он спас Марину от тех, других. А что убил… она же не видела, чтобы он убивал, и, значит… значит, этого не было. Ничего не было.

– Совсем скоро мы уедем. Ты и я. Я и ты.

– Сегодня?

– Не знаю. Орел или решка? – Серебряная монета взлетела с его ладони и, упав, потерялась в складках Марининой юбки.

Все-таки он немного сумасшедший, если гадает, вместо того чтобы просто принять решение.

Бланш

Разговор, которого не было

Прижали нас возле Канзас-сити. Владелец ли кемпинга нас сдал или обслуга – не знаю. Знаю, что однажды вечером в дверь постучали и потребовали открыть.

Простите, мистер, мне тяжело говорить. И тяжело вспоминать.

Стрельба началась почти сразу. Я думаю, что они очень не хотели упускать нас и поэтому решили, что лучше мертвый, чем живой. Но Клайд каким-то чудом подогнал машину к станции, и у нас с Баком появился шанс выбраться.

– Беги! – крикнул Бак, выталкивая меня из дверей. Следом поверх головы загрохотали выстрелы. А потом и они смолкли: Бак побежал за мной.

Вдруг стало очень тихо.

Я слышала свои шаги и дыхание Бака. Я слышала щелчки затворов и шипение горячей гильзы, упавшей в лужу. Я слышала скрежет взводимого курка.

И выстрел.

Один-единственный выстрел, отобравший у меня последнее, ради чего оставалось жить. Бак упал. Я закричала и кинулась к нему. Мне было плевать, что я сама стала мишенью…

Я подняла его, потащила к машине, уговаривая, что уже недалеко, умоляя Господа дать еще немного времени.

Вышло. Мы дошли. Я втащила Бака в автомобиль, села рядом, обняла, прижимая его голову к груди, уверенная, что сейчас по машине откроют огонь, и снова угадала.

Стекло разлетелось вдребезги. Стало вдруг горячо, особенно справа. В глазах потемнело, а по лицу хлынула кровь. Но я не чувствовала боли, я просто испугалась, решив, что вытекают глаза.

– Мои глаза! – закричала я.

Никто меня не слышал.

Вот выстрелы прекратились, машина набрала разгон, и мы снова вырвались из ловушки.

О последующих днях я могу сказать одно: непрекращающаяся адская пытка. Я не могла спать – страх потерять Бака сковывал меня. Я не могла есть – пища была последним, о чем мне сейчас думалось, я просто давилась ею.

Растянувшаяся агония закончилась под Декстером.

В тот вечер, на закате, Клайд с Бонни отправились в соседний городок за едой. Им удалось добыть жареной курицы, но я не могла даже смотреть на еду. И Бак это заметил.

– Малыш, какой мне смысл есть и поправляться, если ты собралась уморить себя голодом? Я стараюсь выздороветь только ради тебя – если ты умрешь, то и я не поправлюсь. Не будь тебя рядом, я бы давно отправился на тот свет. Я живу на этом свете ради тебя!

Точно так же я жила ради него. Той ночью я снова легла на заднее сиденье, обняв Бака. Он ворочался и то и дело пытался сорвать повязку с головы, а иногда начинал ногтями ковырять рану. Тогда я хватала его за руку и уговаривала потерпеть.

У самой очень болели глаза; лекарство капала почти ежеминутно. Я чувствовала, насколько они сухие и распухли. В них все еще были крупицы раздробленного стекла; в одном зрачке застрял осколок. Бонни и Клайд поочередно пытались вытащить его, но не выходило.

Морщитесь, мистер? Да, теперь я понимаю, насколько ужасно все это было, но тогда я понимала лишь одно – Бак умирает.

Но все-таки под утро мне удалось задремать. Проснулась я, когда Бак пошевелился, протянув руку к пистолету. Он что-то говорил о солдатах, которые нас окружили. Я поняла, что Баку стало хуже: начался бред. Бак был горячим, а пульс почти не ощущался. Я хотела кого-нибудь позвать, но тут раздался крик Клайда:

– Берегись!

Схватив винтовки, они с Джонсом ринулись к машине и открыли огонь. Свинцовая очередь прошлась по автомобилю; стекло разбилось. Я перевернула Бака, уложив на подушку меж сиденьями, и закрыла его собой, чтобы защитить от пуль и осколков.

– Клайд, меня ранили! Не могу стрелять! – закричал Джонс.

– Я тоже ранен. Отбивайся!

Потом они забрались в машину. Клайд сказал, что выезжать на шоссе нельзя, и попытался вырулить на холм. Но не справился, и машина угодила в канаву. Вытянуть ее было невозможно. И тогда Бонни сказала:

– Бежим.

Я вытащила Бака из машины. Обула его и завязала шнурки. Мои собственные сапоги оказались полны осколков, но вытряхивать их было некогда.

Я обхватила Бака за талию и попыталась догнать Бонни и Клайда. Бесполезно. Вскоре у Бака закружилась голова. Он обмяк, став невероятно тяжелым, и вдвоем мы рухнули на землю. Клайд, Бонни и Джонс убегали, продолжая отстреливаться. Я кричала, но они не остановились. Тогда я попыталась привести Бака в чувство. Но когда сознание вернулось к нему, он сказал:

– Малыш, брось меня. Ты сможешь спастись. А у меня уже нет сил идти.

Но разве могла я поступить так? Я усадила Бака и стала говорить, что никогда его не брошу, и пусть лучше мы вместе умрем.

– Малыш, – возразил Бак. – Иди… пожалуйста, иди. Я слишком сильно тебя люблю, чтоб позволить умереть.

Но как я могла бросить его? Мы встали вместе. И вместе же пошли. Очень медленно, отдыхая через каждые несколько шагов.

А на вершине холма я уложила Бака на траву, прикурила сигарету, одну на двоих, и стала думать, что делать дальше. Помощи ждать не приходилось, но шанс оставался – если добраться до пересохшего ручья и перейти, то…

Спуск был мучителен. Я тащила Бака, а он то бредил, то уговаривал бросить. Наконец, мы вышли на просеку, где увидели большое бревно, которое можно было бы использовать как укрытие. За ним мы и спрятались.

Не знаю, сколько времени мы просидели. Было очень холодно. Одежда промокла от росы и крови, мутило от голода и страха. И когда я почти провалилась в полусон-полуобморок, услышала чьи-то шаги…

– Вон они! – крикнул кто-то.

И на просеку вышло человек тридцать. Завидев нас, они закричали. Бак перевернулся на живот и попытался стрелять. Тотчас ответили. Понятия не имею, как вышло, что пули попали в Бака, не задев меня, – выстрелы из автоматов, ружей и винтовок разрезали наше бревно, словно пилой. Мы лежали на земле, крепко обняв друг дружку и твердя:

– Я люблю тебя… что бы ни случилось… я всегда буду тебя любить!

Внезапно мне пришло в голову, что Бака можно отправить в больницу – по крайней мере, он сможет умереть спокойно. В том, что он умрет, я не сомневалась, но не могла видеть, как пули рвут его в клочья.

– Папочка, – сказала я, – сейчас мы им сдадимся, и я отправлю тебя в больницу…

– Не сдавайся, Малыш! Тебя убьют, – возразил Бак. – Я еще могу отправить на тот свет двоих или троих…

– Нет! Не делай этого! Ради меня, пожалуйста, не убивай никого! Они нас все равно схватят. Они увидят, что ты не стреляешь, и перестанут палить. Мы еще можем, можем выкарабкаться!

И тогда Бак велел мне сдаться и сам отбросил пистолет. Мы снова сжали друг друга в объятиях, и я сказала Баку последние слова:

– Я тебя люблю!