Григорий Ряжский - Музейный роман
Ева знала, что это не так. Что подлое и злое, точно так же живущее с младых лет во всяком живом организме, может не меньше любого колдовского нанести урон живому, самому носителю этих качеств. Равно как и обладателю врождённого, как у неё, устройства для сопротивления души всякой нечисти и дури. Просто нужно было размышлять, прежде чем делать то или иное. Злое, думала она, часто побеждает, и порой ничего поделать с этим невозможно. Так уж всё устроено, независимо от наших желаний. Так получается в миру. «Но тогда что есть смысл жизни? — спрашивала она себя и сама же, подумав хорошенько, отвечала однажды: — Смысл в том, чтобы победа та давалась злу как можно более дорогой ценой…»
Ещё когда жила в детдоме и читала Льва Толстого, глотая произведения великого мыслителя сверх всякой программы, то вычитала там кой-чего, и в том месте задержалась, поражённая простотой формулировки и точностью, глубиной мысли гения: «Мы любим людей за то добро, которое мы им сделали, и не любим за то зло, которое мы им причинили…» Боже мой, как правильно, как просто, как красиво… И как справедливо сказано. Будто проник седобородый старец в самую заветную её серёдку, смяв по пути, порушив, разнеся по сторонам сомнения, какие были, и заодно отроческую незрелость, с какой жила в нелюбви все свои нехорошие и нерадостные годы ученья. Жаль только, нога от этого не починилась, в минуты сокровенные всё так же давая знать о себе, как ни в какие другие минуты и часы. Она и теперь ныла, непривычно нахоженная по кабинетам и чужим адресам.
— Хорошо, едем в семью, — согласилась она на предложение Николая.
Они сели, завелись, и он газанул в сторону Обнинска, ближе к его окраине, что немного не дотягивала до излучины протекавшей неподалеку Протвы. Там река была широкой из-за небольшой плотины местного масштаба. Николай, завзятый рыбак, неплохо знал обнинскую окрестность, наезжая туда ближе к середине лета, когда шёл самый сытый и нагулянный летним разливом окушок.
И снова была им удача. По крайней мере, промежуточная.
Дом нашёлся быстро. К тому же совпал панельностью и квартирным этажом с Колиным жильём. Это был добрый знак, как отметил сам же Николай, постепенно начиная привыкать к наличию интересных чудес внутри обычной хромоногой гражданки. Он же с лёгкостью окончательно перешёл с Евой на «ты», ловя себя на том, что не испытывает никакого неудобства против своего же вчерашнего паралича. Более того, теперь он просто считал семейным долгом всячески способствовать устройству любого Евиного дела, в каком бы он мог так или иначе пригодиться.
Им открыла женщина глубоко пожилая, лет восьмидесяти или около того, не меньше. Подслеповато уставилась в подъездную темень:
— Вам кого, любезные?
Двое, что стояли у порога, чуть замялись.
— Честно говоря, не знаю, как начать… — не слишком уверенно выговорила та, что опиралась на палку, довольно молодая, с хорошим, кажется, и светлым лицом.
— Нам бы поговорить, хозяюшка, — вступил в разговор её спутник, простецкого вида мужик в дутой стёганке, с небритыми щеками и без шапки, несмотря на злющий мороз.
— Мы ищем Иванова Александра Андреевича. Или же кого-то из его родных… — подхватила его слова молодая женщина и вежливо улыбнулась, явно пытаясь расположить к себе хозяйку жилья.
Это было заметно и по тому, как она слегка поёжилась и тут же робко опустила глаза. После этого старухе ничего больше не оставалось, как отступить на шаг и, учтиво произведя рукой приглашающий жест, выговорить скрипучим голосом:
— Проходите, прошу вас.
— Мы ненадолго, — заранее извиняющимся голосом сообщила Ева, — просто у нас к вам дело, довольно важное. Хотелось бы уточнить одну деталь.
— Или две, — угодливо подмахнул спутнице провожатый.
— Да нет уж, раздевайтесь, коли пришли. — Глазами старуха указала на вешалку красного дерева с изрядно потемневшим зеркалом. Однако тон её скорее не располагал к окончательно доброму общению, за которым явились непрошеные гости, нежели обещал искомой отзывчивости. Это была величественная дама. Всё ещё красивые руки, испещрённые сухими морщинами, как и её лицо, и длинная старческая шея, — всё говорило о непростом происхождении обнинской бабушки. И одета как-то не по-домашнему: лучше и странней, что ли, изящней, несмотря на всю эту обезличенную панельную жалкость. Длинная юбка однотонно-серой вязаной шерсти, до щиколоток. Короткий жакет мягкой ткани, явно из старых, но сохранивший форму и вид. Под ним хлопковая футболка с яркой диагональной полосой. Бескаблучные сапожки-ичиги с мягким носком и задником пожёстче. И наконец, воздушный шарфик, дважды фривольно перекинутый через шею и схваченный на лёгкий узелок чуть ниже ключиц, явно натурального шёлка. Ева поняла это по тому, как он переливался при тусклом освещении, отдавая света больше, чем получал. И кольца, одно и два, на правой и левой руке, с прекрасными камнями, тонкой работы в обрамлении. Лицо же… Лицо при всей породистой русскости имело едва заметную горбинку на тонком носу, что лишь добавляло аристократичности его обладательнице, заставляя даже малость не усомниться в дворянском происхождении её предков.
Они разделись и прошли в гостиную, географией своей, как и остальная часть жилья, неотличимую от Колиной с Галей квартиры. И осмотрелись. Мебель была больше случайная. Но вместе с тем некоторыми отдельными предметами обстановка многое говорила о владельцах. Верней, о жизни, из которой те происходили и часть которой удалось спасти, таща её за собой сквозь все варварские времена. Шестёрка отлично сохранившихся павловских стульев карельского корня, бюро в стиле жакоб с литыми бронзовыми накладками на корпусе. Консоль красного дерева с витым золочёным обрамлением по кругу. Книжный шкаф, тоже краснодеревянный, доверху заполненный книгами в переплётах, не оставляющих сомнения в первородной ценности их и времени издания. Скатерть, белоснежная, свеженакрахмаленная, с жёсткими уголками, отделанными бахромой и кружевом ручного плетения, покрывающая обеденный стол — дубовый, на прямых ногах, оканчивающийся резными львиными лапами с витым латунным пояском поверх каждой. Ну и по мелочам — впрочем, так же вполне понятным и столь же характерным, если знать предмет.
И главное. Вся гостиная была завешана картинами, в рамах. Пейзажи. Портреты. Натюрморты. Этюды размеров малых и побольше, точно так же качественно обрамлённые, и лишь малая часть работ окантована была недорогим, вполне уже современным багетом. Отсутствие средств в доме, несмотря на обилие живописи, угадывалось так же легко, как и концентрация культурного слоя, не требовавшего специального подтверждения. Да и речь хозяйки, чуть протяжная выговором, с явно питерским звучанием, избыточно правильная, к тому же с нескрываемо властной ноткой, никак не могла принадлежать ни наследнице колхозницы под серпом, ни парному ей рабочему под вздёрнутым над собой молотом.
Ева поняла всё и сразу. И ещё больше. Коля, оглядевшись, тут же умолк, предоставив говорить Еве, поскольку даже быстрее, чем требовали того обстоятельства, сумел мысленно соизмерить хозяйский статус с фактором собственного случайного пребывания среди этих стен. Разве что едва слышно бормотнул в сторону Ивановой, давая понять, что понимает своё место и лишнего не брякнет:
— Из бывших…
— Прошу…
Дама присела в большущее кресло, середины века так девятнадцатого, решила Ева Александровна: с подлокотниками, подножием и пюпитром для книги. Гостям же указала на диван в углу, обитый полосатым гобеленом, старенький, но всё ещё живой, хоть и скрипнувший отчаянно под весом двух незваных персон.
— Вольтеровское… — робко улыбнулась Ева, уважительно кивнув хозяйке на кресло.
Та удивлённо повела бровью:
— Да, именно так. Вольтеровское. Приятно, что отметили. Хотя не скрою, вы немного меня удивили.
— Александр Андреевич любил отдыхать в нём, да? — Ева решила не терять шанс разговорить старуху и продолжила, пытаясь заинтересовать её, насколько удастся, своим странным визитом. — Как я понимаю, ваш покойный брат предпочитал курить трубку, сидя именно в этом любимом им кресле? — И, протянув руку, провела пальцем по краю подставки для трубок. — Он, вероятно, выбирал длинные чубуки и закладывал не меньше фунта табаку разом, верно?
На этот раз хозяйка удивилась ещё больше и даже не попыталась этого скрыть.
— Так вы… — протянула она, но внезапно умолкла, вглядываясь в лицо незнакомки.
— Изумительная живопись… — Вместо ответа Ева с нескрываемым восторгом окинула взглядом стены, развернувшись сначала вполоборота и неспешно завершив панораму разворотом корпуса обратно. — В лучших традициях русского академизма второй половины девятнадцатого века. Я бы даже сравнила эти работы… — она встала и, приблизившись к двум расположенным по соседству пейзажам, внимательно всмотрелась в них, — с картинами Фёдора Бруни. Или возможно, даже Карла Брюллова, если подобное сравнение не обидит вас, Анна Андреевна. Я уже не говорю о Маковском, — добавила она, переведя взгляд на портрет неизвестного мужчины с бородой, средних лет, с ясными добрыми глазами, в лёгкой парусиновой курточке и светлой летней шляпе.
