Если нам судьба… - Лукина Лилия
— Сколько же лет она не приезжала? Может быть, не так уж много времени прошло, как вам кажется? — спокойно, говорила я себе, спокойно. Главное — не насторожить ее. Общая картина была мне ясна, оставалось выяснить у бабы Дуси кое-какие подробности, и все встанет на свои места.
— Помню, что летом, в июле, потому что народу в библиотеке было много, те, кто поступать в институты собирались, к вступительным экзаменам готовились, в августе уже намного меньше стало. А вот год? Дайте подумать. А в 92-м это было, как раз между двумя путчами не путчами, революциями не революциями. Мы здесь так и не поняли, что там в столице происходило. Точно, в 92-м.
Только бы Евдокия Андреевна была со мной откровенна, захотела мне помочь, думала я, перегоняя машину к ее дому. Ну и положение! С одной стороны, и волновать ее нельзя, все-таки возраст более чем солидный, а с другой — если я начну пусть даже не врать, а недоговаривать что-то — она может это понять и не поможет. Я же не знаю точно, что тогда произошло, могу только догадываться с большей или меньшей долей уверенности в отдельных деталях. Ладно, сориентируюсь по обстановке.
Меня уже ждали. Евдокия Андреевна оказалась маленькой худенькой старушкой в аккуратно повязанном беленьком платочке и простом ситцевом платье.
— Садись, детонька, — сказала она. — И говори все, как есть. Нечего меня жалеть. Моя вина — мой и ответ будет, когда перед Господом предстану.
Она требовательно смотрела на меня выцветшими от старости голубыми глазами, и я, поняв, какую страшную боль могу причинить ей своим рассказом, постаралась смягчить его, как могла.
— Ох, детонька, — вздохнула баба Дуся. — Какую же тяжесть ты на себя взвалила! Я так понимаю, что ты остановить ее хочешь?
— Помогите мне, Евдокия Андреевна, — я взяла ее за руку, и эта высохшая, похожая на птичью лапку кисть с тонкой, сухой кожей и просвечивающими синими венками растрогала меня до слез — видимо, сказывалось глубоко загнанное внутрь накопившееся напряжение всех последних дней. — Я знаю, я уверена, что вы это можете, но не знаю, захотите ли.
— Ну, что ж, слушай, — обреченно сказала Евдокия Андреевна. — А потом будем думать, как поступить.
Доставшаяся ей десятилетняя внучка была, с одной стороны, истинной Злобновой и постоянно напоминала ей о ненавистном зяте, а с другой стороны — единственной памятью о дочери. Но делать нечего, Евдокия Андреевна воспитывала ее, как умела, и потихоньку начала передавать свои знания, чтобы не пропали вместе с ней. Катя училась старательно, не просто запоминала, что ей говорили, но постоянно сама спрашивала, интересовалась. Сначала баба Дуся этому радовалась, а потом насторожилась.
— Понимаешь, детонька, вопросы ее были уж очень странные. Я ей объясняю, сколько нужно положить какой травы, чтобы лекарство получилось, а она меня спрашивает, а что будет, если той или иной положить больше или меньше. Поможет это человеку или совсем наоборот, а если он от этого заболеет, то, как сильно, не умрет ли? Я сначала думала, что она просто боится, что навредить сможет по неопытности, и объясняла все подробно. А когда у нас в селе собаки дохнуть начали, да все по-разному, какая от удушья, какая просто утром не проснулась, глаза-то у меня и открылись, поняла я, кого воспитала. Ох, горе горькое… — застонала Евдокия Андреевна.
Ксения встревоженно на нее посмотрела, обняла, начала гладить по плечам, успокаивая. Потом взяла со стола стакан и поднесла ей к губам, как маленькой.
— Попей, бабушка. Успокойся.
Баба Дуся отпила несколько глотков, посмотрела на Ксению с благодарностью и, вздохнув, продолжила:
— Надо было мне тогда грех на душу взять, да не смогла — Любашина ведь дочка. Я уж и сама стала ее бояться. Отравила бы она меня, и рука у нее не дрогнула бы, одно слово — Злобнова. Ездил ко мне лечиться один начальник из райцентра, вот и попросила я его, чтобы он помог ее в институт отправить, с глаз долой. Кабы я знать тогда могла, чем это закончится…
— Евдокия Андреевна, она в Баратове замуж за профессора Добрынина вышла…
Баба Дуся меня перебила:
— Слышала я эту фамилию у Злобновых, и не раз. Давно, еще когда Петькин отец жив был, говорил он, что есть у того книга какая-то, которая им принадлежит.
Теперь мне стал понятен своеобразный метод чтения книг Екатерины Петровны, видимо, эту книгу она в библиотеке и искала. Значит, и замуж за Сергея Степановича она именно поэтому постаралась выйти. Интересно, нашла она или нет?
— Евдокия Андреевна, у него сын с женой на машине разбились, странно это все как-то было: солидный человек, а вел себя, как пьяный лихач. А потом еще одна такая авария была. У артиста Власова так же беременная дочь с мужем погибли, тоже по-дурацки тот машину вел, словно сам на неприятности напрашивался. Она могла это устроить?
— Могла, детонька, могла, — баба Дуся неподвижно сидела, глядя в одну точку, положив руки на колени. — Есть такая трава, невидная, незаметная, редко встречается, но в наших краях водится. Ее корешок надо высушить, растереть, очень от скорби душевной помогает. Когда горе у человека, да такое, что хоть в петлю лезь, ну, кто-то очень близкий погибнет, к примеру. И надо ее всего-то три крупиночки утром взять да стаканом теплой воды запить, и вечером перед сном так же. Человек все понимает, что горе, что беда приключилась, а боли душевной не чувствует.
— Евдокия Андреевна, а отравиться ей можно?
— Нет, детонька, нельзя, а вот до смерти убиться — можно. Если ее чуток побольше взять, ну, десять крупинок хотя бы, то лихость дурная на человека нападает, куражиться он начинает по-глупому.
— Бабушка, это ты про деда Никифора говоришь? — вступила в разговор Ксения. До этого она сидела молча, но, видимо, решив как-то вывести Евдокию Андреевну из этого состояния подавленности, стала рассказывать вроде бы мне, но постоянно поглядывая на нее.
— У него весной жена померла, долго она хворала, бабушка ее лечила, да разве от запущенного рака вылечишь. Поздно она пришла, — объяснила она мне. — Пока жива была, он ее иначе как Машкой и не звал, а тут, как один остался, света белого не взвидел. Пришел, аж черный весь. Помоги, говорит, а то хоть из дома беги. Куда ни повернусь, всюду она: тут платок ее висит, тут валенки стоят, даже на стул, где она сидела всегда, и то смотреть спокойно не могу. Ну, бабушка и дала ему порошка, объяснила, как принимать. Уж не знаю, сколько он выпил, только на следующий день ходил по селу сам на себя не похожий, парней задирал, к бабам приставал. Одна ему шуткой сказала: «Куда ты, стара беда, лезешь?». А он ей: «Я помоложе других буду. Хочешь, докажу?». Она ему: «А докажи!». Так он, дурень старый, на крышу школы забрался, ходит, бахвалится. А как действие травы-то кончилось, понял он, что натворил, просить начал, помогите, мол. Так парни его еле-еле сняли.
— Ксения, я смотрю, вы уже во всем этом немного разбираетесь, так скажите мне, а можно дать эту траву человеку без его ведома? — Действительно, не сами же Добрынин-младший и Глебов ее пили.
Кажется, Ксения своим рассказом добилась, чего хотела — баба Дуся немного отошла и выглядела уже получше, потому что ответила мне она:
— Нет, детонька. Горькая трава, а подсластить нельзя — теряет она от сахара свои свойства.
Зеленый чай, сразу вспомнила я, Добрынины пили зеленый чай. Он же горький, поэтому на вкус никто внимания и не обратил, и с сахаром его не пьют.
— Евдокия Андреевна, а как скоро она действовать начинает? Ну, там, через час, через два? — Мне требовались последние уточнения.
— А быстро, минут через десять-пятнадцать.
— Евдокия Андреевна, простите меня, пожалуйста, за вопрос такой, но только я с библиотекаршей вашей разговаривала, пока ждала, когда вы освободитесь… Одним словом, когда в июле 92-го Катя сюда приезжала, она именно эту траву у вас взяла, да? — Мне самой было больно задавать ей такой вопрос, но надо было выяснить все до конца.
— Да, — ответила мне баба Дуся, и у нее из глаз полились слезы. Она не всхлипывала, не рыдала, не заламывала руки, но от этого обрушившееся на нее страшное горе не выглядело легче. — Сколько человек она убила? — просто спросила она.
