Призраки оставляют следы - Вячеслав Павлович Белоусов
Долго длилась тишина после услышанного. Данилу так и подмывало спросить, чем закончилась история, но он не решался.
– А что же сделали с бедолагами? – опередил его старичок Трофимыч. – Ты правду, Тарасыч, нам поведал, или сбрехал?
– Правду, дед, правду. Если бы сам не слышал, не трепался.
– Уж больно…
– И сделать с ними ничего не смогли…
– Как? Наши органы… – старичок замешкался, подыскивая нужные слова. – Они!..
– Прибились они там к молодёжной стае таких же безработных. Хиппи их кличут. На лодках и прочих плавучих средствах кочуют с места на место вдоль берега, семьями обзаводятся, вот и у наших дети выросли. Так и плавали. Где-то в Италии их заметили. Появилась передача на радио. Уже внуки с ними по морям…
Бобров вроде совсем протрезвел. Последние слова говорил и сам словно не верил в их реальность.
– Не выпустят тебя, Маркел Тарасович, на твоей яхте к берегам Италии, – буркнул Федонин среди полной тишины. – Хотя и ты тоже государственной тайной не владеешь, а на границе пограничники споймают и Игорушкину сдадут.
– Я и не собираюсь, – глухо выдавил из себя тот. – Так, рассказал вот…
– А на кой тебе тогда эта игрушка?
– Не понимаешь?
– Проясни.
– У тебя книжки, слышал я, отдушина.
– Верно подметил.
– А моя страсть – море. Построю вот, уплыву на ней, куда глаза глядят. Возьму с собой Варвару. Надышусь свободным воздухом.
– Куда поплывёшь-то?
– А с ней хоть на край света, только бы этого ничего не видеть…
И как он произнёс последние слова, ёкнуло сердце у Данилы. Вскинулся он на прокурора увидеть лицо, но оно в тень спряталось, лишь зло скрипнули зубы.
Тайна Гиблого места
Я ясно сознаю нелепость своего страха, ибо существуют естественные объяснения всему мною увиденному и услышанному, но всё равно он владеет моей душой.
Г. Лавкрафт. Проклятие Йига
I
С Моисеем Моисеевичем Киршенштейном (в миру Михаилом Михайловичем Дыниным) заканчивался XIX век и начинался неведомый XX. Время ему досталось не просто грандиозное, но тревожное и трагическое. Чего только ни предсказывали, ни кликушествовали: и великие перемены, и мировые потрясения, и конец света, но пережили Первую мировую, а за ней и революцию, Гражданская грянула, а выстоял человек, перенёс встряски, и в свои семьдесят с небольшим выглядел Моисей бодрым и даже многообещающим мужчиной. Проблем своих никогда на чужие плечи не перекладывал, взяв за правило груз личных забот нести без жалоб. Таким воспитал сына, а за ним и внука. Малец, за неимением бабки, привязался к нему с детства, а с пятого класса прикипел накрепко. Родители махнули на него рукой, смирившись со страстью хвостиком бегать за импозантным дедом, отказавшимся менять деревню на город, когда они затеяли переезд.
К слову сказать, ни дед, ни внук в опеке родственников особенно не нуждались, дед имел собственный заработок в школе, подрабатывал лекциями в клубе и мог прокормить обоих, но всё-таки сердобольные родственники находили время навещать их на служебной машине и регулярно баловали городскими подарками, преимущественно продуктового содержания.
Периодические дотации вошли в традицию, и деревенские робинзоны, приноровившись, с нетерпением каждую неделю ожидали этих визитов, сопровождаемых не только радостью встреч, получением новостей, но и появлением на столе редкостных деликатесов. Такой порядок устраивал всех до поры до времени; внук рос и учился под неусыпным присмотром деда, отец и мать подымались по служебной стезе и всерьёз поговаривали о дочке, будущем украшении их новых жилищных интерьеров, но вдруг, заканчивая институт, сын огорошил родителей желанием остаться работать в местной больнице, и не кем-нибудь, а патологоанатомом! Споры, ссоры, увещевания и слёзы были бесконечными и долгими, но ни к чему не привели. Сын упрекал Моисея Моисеевича, что внук «проникся романтичными, но в современное время эфемерными идеями деда насчёт интеллигенции, призванной якобы идти в народ, сеять вечное и светлое», при этом интеллигенцию он назвал «гнилой», из-за чего с полгода между отцом и сыном существовали лишь конклюдивные отношения[17]. Мать больше плакала, а когда и этот аргумент не сработал, дед и внук были лишены пищевых дотаций. Правда, драконовский режим не продержался и месяца, продукты начали поступать из города в деревню снова, только исчезли излишества, и мать с отцом появлялись на большие праздники. Вместо них прикатывал весельчак шофёр Николай и с прибаутками в пять минут разгружал припасы.
Лишенцы восприняли изменения терпеливо, особенно внук, так как обрёл долгожданную свободу и независимость.
Завоёванные дееспособность и правоспособность обязывали теперь ко многому, но что значит суверенитет по сравнению с усечённым бюджетом и вынужденным аскетизмом? Впрочем, они не голодали. Наоборот, режим и диета бодрили, рано поднимали с постели старого в поисках решения тривиальных бытовых проблем, а малого стимулировали к творческому росту и самообразованию. Дискомфорт подобен лёгкому насморку, учил старший младшего, со временем пройдёт. Так, собственно, и случилось. Дед с внуком зажили душа в душу, невзгоды только сплотили их.
Хотя и на пенсии, Моисей Моисеевич дома не отсиживался, бывший учитель почитывал курс лекций в районном клубе, его приглашали подрабатывать в вечернюю школу; входя в различные просветительские советы, комитеты и общества, он организовывал конференции, выезжал с докладами на областные мероприятия, а главное – продолжал заведовать местным краеведческим музеем.
Внуку хватало забот в местной больнице, где он дневал и ночевал, а последнее время, назначенный на стажирование в бюро судебных экспертиз, с раннего утра и до последнего парома пропадал в городе. Одним словом, существование их развивалось, как и положено самостоятельным мужчинам, по восходящей.
Ещё при них обитал пёс. Но о нём попозже…
II
Заканчивались долгожданные дни последней недели, с которыми приближался момент подвоза городских припасов. В предчувствии приятных впечатлений Моисей Моисеевич слукавил, скомкал материал и раньше обычного покинул стены районного клуба, закончив мучить дремавших старушек занудной лекцией «Спиритизм – обман и фокусы». С любопытством ребёнка относясь к подаркам, он и к зрелым годам испытывал зуд и нетерпение в такие дни, тем более
