Наваждение - Линкольн Чайлд
— Лора, я помню. Я не забыл. — Д’Агоста опять помолчал. — Просто, когда почувствовал, что картина близко — совсем близко, я уже на все был готов, только бы поскорее со всем разделаться и вернуться к тебе.
Хейворд вздохнула.
— А потом что было?
— Мы их стряхнули. Вернулись в Пенумбру уже за полночь. Нашу добычу — деревянный ящик — внесли в библиотеку и поставили на стол. Пендергаст над ним так и трясся. Нет бы открыть ломом — стал возиться со всякими тоненькими проволочками, от которых и ювелир бы ослеп. Прокопались не один час. Картина, наверное, местами отсырела, потому что холст прилип к ящику, пришлось еще дольше отделять.
— Так это она, «Черная рамка»?
— Рамка-то на ней черная, точно. Но холст заплесневел и такой грязный, что ничего не разберешь. Пендергаст взял какие-то щеточки, тряпочки, кучу всяких растворителей и стал ее очищать. Меня к ней даже не подпустил. Минут через пятнадцать очистил маленький кусочек, и тогда…
— Что?
— Вдруг совсем уперся — я и понять ничего не успел, как он меня выпроводил из комнаты и дверь запер.
— То есть как?
— А вот так. И стоял я в холле. Картины так и не видел.
— Я давно говорю — у него не все дома.
— В какой-то степени — да, не спорю. В общем, часа в три ночи я послал все к черту и вырубился. Проснулся только утром. Он все еще там, трудится.
Хейворд постепенно закипала.
— Пендергаст есть Пендергаст. Тоже мне приятель выискался.
Д’Агоста вздохнул:
— Я все время себе напоминаю, что мы расследуем убийство его жены и для него это большой шок. Все-таки он мой друг, пусть и ведет себя странно. — Лейтенант помолчал и спросил: — А как там Констанс?
— Она под арестом, в больнице Бельвю. Я с ней разговаривала. Она утверждает, что бросила ребенка за борт.
— Причину объясняет?
— Да. Якобы младенец — воплощение зла, как и его отец.
— Господи, она и раньше мне казалась ненормальной, но чтобы до такой степени…
— А как Пендергаст воспринял новость?
— Его не поймешь. Внешне держится спокойно, словно его это не касается.
Хейворд хотелось надавить на Винсента, заставить вернуться домой, но она решила не усложнять ему жизнь.
— И еще одна новость, — сказал д’Агоста.
— Какая?
— Помнишь того типа, Блэклеттера? Бывшего босса Хелен Пендергаст в «ВНК»?
— А что с ним?
— Убит у себя дома позапрошлой ночью. Два дробовых патрона двенадцатого калибра; стреляли с близкого расстояния, вышибли ему все кишки.
— Боже мой!
— Это еще не все. Трапп, тот скользкий тип из Сарасоты. Помнишь, он тоже интересовался «Черной рамкой»? Я думал, это он у нас на хвосте, но только что услышал в новостях: его тоже застрелили, как раз вчера, примерно в то время, когда мы добывали картину. И представь — опять два дробовых патрона двенадцатого калибра.
— Есть какие-нибудь догадки?
— Когда я услышал, что Блэклеттера застрелили, думал, за этим стоит Трапп. Но теперь и он мертв.
— Скажи спасибо Пендергасту. Где он, там и все беды.
— Подожди-ка… — д’Агоста пропал секунд на двадцать. — Только что ко мне постучался Пендергаст. Говорит, очистил картину, хочет узнать мое мнение. Лора, я тебя люблю. Вечером позвоню.
И отключился.
40
Плантация Пенумбра
Лейтенант открыл дверь; в устланном роскошными коврами коридоре стоял, заложив руки за спину, Пендергаст. Он до сих пор был в клетчатой рубашке и джинсах, в которых совершал набег на пончиковую.
— Прошу прощения, Винсент, — сказал он. — Мой поступок, должно быть, показался вам верхом грубости и неуважения.
Д’Агоста не ответил.
— Возможно, вы поймете, в чем дело, если взглянете на картину. Не возражаете? — Он сделал приглашающий жест в сторону лестницы.
Д’Агоста двинулся вслед за ним через холл.
— Трапп убит, — сообщил он. — Из такого же оружия, что и Блэклеттер.
— Застрелили? — Пендергаст на миг остановился и тут же пошел дальше, только чуть медленнее.
Из открытых дверей библиотеки лился желтый свет. Картина, прикрытая плотным бархатным покрывалом, стояла в середине комнаты на мольберте.
— Встаньте перед картиной, — попросил Пендергаст. — Мне нужна ваша непредвзятая реакция.
Д’Агоста встал.
Пендергаст подошел сбоку к мольберту и сдернул покрывало.
Д’Агоста в изумлении вытаращил глаза. На картине оказался вовсе не каролинский попугай, и вообще не птица и не животное. На ней была средних лет женщина — обнаженная, худая, она лежала на больничной койке. От крошечного окошка в стене над койкой легла косая полоса света. Женщина скрестила ноги, руки лежали на груди, словно у покойницы. Под пергаментного цвета кожей проступали ребра. Женщина явно была больна, и, возможно, больна душевно. И все же исходил от нее какой-то непостижимый призыв… На маленьком столике стоял графин с водой, а у кровати лежала одежда. Черные волосы рассыпались по наволочке из грубого льна. Крашеные стены, дряблое тело, скомканные простыни, даже пылинки в воздухе — все прорисовано тщательно, выписано уверенной кистью с безжалостной четкостью — суровое, строгое и грустное зрелище. И хотя д’Агоста в живописи не разбирался, картина потрясла его до глубины души.
— Винсент, — тихонько позвал Пендергаст.
Д’Агоста провел кончиками пальцев по черной рамке картины.
— Не знаю, что и думать, — сказал он.
— Именно. — Пендергаст помедлил. — Когда я начал ее очищать, то прежде всего на свет появилось вот это. — Он показал на глаза женщины, смотрящие прямо на зрителя. — Увидев их, я понял: все наши домыслы неверны. Мне следовало дочистить ее одному; я не хотел показывать вам картину по частям, нужно было, чтоб она предстала пред вами целиком, сразу вся. Мне требовалось увидеть естественную реакцию. Потому я и выставил вас так грубо. Еще раз приношу вам извинения.
— Удивительная вещь… Но вы уверены, что это именно Одюбон?
Пендергаст показал на уголок картины: там была нечеткая подпись. Потом он показал на другой — там съежилась, словно ожидая чего-то, мышь.
— Подпись подлинная. Более того, никто, кроме Одюбона, не мог нарисовать такую мышь. Картина, я уверен, писалась с натуры — в лечебнице. Иначе и быть не может, слишком уж хорошо все подмечено.
Д’Агоста медленно кивнул.
— Я-то не сомневался, что на картине окажется каролинский попугай. А при чем тут голая женщина?
Пендергаст недоуменно развел бледные ладони, и д’Агоста увидел в его глазах разочарование. Отвернувшись от мольберта, агент сказал:
— Винсент, взгляните, пожалуйста, сюда.
На обеденном столе были разложены литографии, гравюры, акварели. С левой стороны лежали зарисовки животных, птиц, насекомых, натюрморты, портреты; сверху — акварель, изображающая мышь. Справа лежали другие рисунки. Они совершенно не походили на
