Эд Макбейн - Дело принципа
– Здорово все-таки, что мы сбежали оттуда, – сказал мальчик. – В жизни не бывал на более дурацкой вечеринке.
– Скука смертная, – подтвердила девочка.
Лежа ничком на каменном выступе, Хэнк продумывал возможные пути отступления. Ему не хотелось вспугнуть парочку, обнаружив свое присутствие. И в то же время у него не было никакого желания слушать подростковую болтовню. Однако, на его несчастье, попасть обратно можно было лишь пройдя мимо влюбленных, расположившихся на земле под раскидистым деревом, что росло справа от тропинки. И тогда, поняв, что отступление невозможно, Хэнк решил покориться судьбе.
– Послушай, а сколько тебе лет? – спросил мальчик.
– Тринадцать. То есть уже почти четырнадцать. Мне исполнится четырнадцать в конце этого месяца.
– Ты все еще ребенок, – констатировал мальчик.
– Вовсе нет. А тебе сколько лет?
– Шестнадцать.
– Подумаешь… Среди моих знакомых есть ребята и постарше.
– Правда?
– Конечно.
– Что ж, скажу честно, – признался мальчик, что с виду тринадцать лет тебе не дашь. Ты выглядишь гораздо старше.
– И даже старше, чем на четырнадцать?
– Вообще-то да.
– Ну а, по-твоему, на сколько лет я выгляжу? Мальчик ответил не сразу.
– Ну, я бы сказал, что тебе по меньшей мере лет пятнадцать, – немного помолчав, сказал он.
– Так много?
– Ага.
– Здорово, – вздохнула девочка. – Мне здесь нравится.
– Ага. А тебе что больше нравится: лето или зима?
– Лето.
– Мне тоже. Зимой холодно, долго не погуляешь. Приходится почти все время торчать дома.
– Ага. – Девочка замолчала. – А какой твой любимый цвет?
– Красный. А твой?
– Желтый. А кто тебе больше всех нравится из певцов?
– Вик Деймон. – Пауза. – О нет, только не это!
– Что?
– Надеюсь, ты не сходишь с ума по этому уроду Пресли?
– По Элвису-то? Нет. Он слишком волосатый. Ему давно не мешает подстричься. – Девочка хихикнула. Мальчик тоже засмеялся. – Здорово, – сказала она. – Просто вот так сидеть и разговаривать. А ты вообще запросто ладишь с людьми?
– Не всегда. Но с тобой мне очень хорошо и легко.
– Мне тоже нравится с тобой разговаривать. А то ведь со старшими это нелегко, правда?
– Что?
– Поговорить.
– А то! Я ненавижу общаться со стариками. Меня от них тошнит.
– Ну вообще-то я не имела в виду дряхлых стариков. Тех, кому уже умирать пора.
– И я тоже. Я веду речь об обычных пожилых людях. Ну, тех, кому лет по сорок – сорок пять.
– Ясно. А сколько лет твоим родителям?
– Слишком много, – с усмешкой ответил мальчик.
– А мои еще не очень старые. – Девочка помолчала. – Но с ними все равно ужасно трудно разговаривать, правда.
– И не говори.
– Ты им что-нибудь рассказываешь?
– Не-а.
– А почему?
– Потому что как-то раз я стал рассказывать отцу о том, как мы – я и двое моих друзей – договорились копить деньги, чтобы потом, когда мы вырастем, можно было бы в складчину купить машину. Это была очень хитрая задумка, мы собирались по выходным наводить порядок в подвалах, а хлам потом сдавать в утиль. Понимаешь? И вот я, значит, битых полчаса объяснял ему, что к чему, а он потом лишь оторвался на секунду от газеты, взглянул на меня и сказал: «Молодец, Лонни! Хороший мальчик». И как тебе это понравится? Я распинался перед ним целых полчаса, рассказывал, какое грандиозное предприятие мы затеяли, а он говорит мне, что я хороший мальчик. Наверное, он и не слушал меня. Так что с тех пор я решил, что не буду больше понапрасну сотрясать воздух. Родители называют меня Лонни-молчун.
– А моя мама думает, что я рассказываю ей все, – сказала девочка, – но это не так.
– На мой взгляд, нет никакого резона вводить родителей в курс своих дел, – авторитетно заявил мальчик, – потому что если они и поймут, в чем его суть, то обязательно поднимут такой вой, что и сам будешь не рад; а если они ни черта не смыслят в твоих делах, то нечего утруждать себя пустыми объяснениями. Такова моя точка зрения.
– Раньше мы с отцом часто разговаривали, – вздохнула девочка. – Но тогда я была еще совсем маленькой. И мы так хорошо говорили…
– Да? А о чем?
– Обо всем на свете. Просто разговаривали. Помню, я тогда была ужасно горда собой, потому что папа говорил со мной на равных, как со взрослой.
– А что теперь? Вы больше с ним не разговариваете?
– Редко. Ему все некогда.
– Ну конечно, взрослым всегда некогда! – хмыкнул мальчик. – Вечно они бегут куда-то.
– И к тому же мне… мне просто нечего сказать ему, – заключила девочка.
– Ага, – с тоской в голосе согласился мальчик.
– Мне очень хотелось бы поговорить с ним, – продолжала девочка. – Но сказать ему мне нечего. Просто нечего – и все тут.
– Да уж. – Мальчик вздохнул. – Им всегда некогда. Сама понимаешь.
– Да. Понимаю.
– То есть я хочу сказать, что они дорастили нас до таких лет, кормили, одевали. А значит, нам тоже нужно их понять и не тревожить по пустякам. Согласна?
– В общем-то, да.
– Ведь они ничего нам не должны. Я, например, категорически не согласен с теми ребятами, которые заявляют что-нибудь такое типа: «А я их не просил меня рожать». А кто Заранее просит-то, чтобы его рожали? Разве есть выбор? Я вот тоже не просил родителей меня рожать. Но я ужасно рад, что живу.
– Ты говоришь очень правильные вещи, Лонни.
– Ведь нет ничего лучше, чем жить на этом свете, – продолжал мальчик. – Разве ты не рада тому, что просто живешь?
– Да, конечно. Рада, очень рада.
– Еще бы. А значит, они ничего нам не должны. Они привели нас в этот мир. Дали нам жизнь. И лично мне этого достаточно.
– Лонни?
– Что?
– А ты… ты любишь кого-нибудь?
– В каком смысле?
– Сам знаешь!
– Так, как маму? Или отца?
– Ну…
– Но ведь такая любовь не совсем настоящая, правда? Ее можно считать скорее привычкой.
– Да.
Под деревом воцарилось напряженное молчание. А потом мальчик сказал:
– Дженни?
– Что?
– Дженни, а можно я тебя поцелую? Девочка не ответила.
– Дженни?
Она не отозвалась.
– Ну ладно, – пробормотал он. – Извини. Я просто подумал, что, может быть, ты не станешь возражать, если я…
– Я не возражаю, Лонни, – ответила она, и голос ее прозвучал так невинно, что у Хэнка, лежащего ничком на земле, от жалости защемило сердце. – Но…
– Что, Дженни?
– А ты… ты…
– Что, Дженни? Что?
– Ты не мог бы сначала сказать, что любишь меня? – спросила она.
У Хэнка на глаза навернулись слезы. Его дочь целовалась с мальчиком, а он лежал в темноте, распластавшись на камнях и прикрыв лицо рукой, чтобы приглушить рыдания. Он мотал головой, кусал губы, ошеломленный этим неожиданным открытием, чувствуя себя маленьким и беспомощным и в то же время ощущая в себе невиданную прежде силу и решимость.
– Я люблю тебя, Дженни, – сказал мальчик.
– И я тоже тебя люблю, Лонни.
Он слышал эти слова, и вдруг ему захотелось, чтобы поскорее наступил понедельник и начался суд.
– Лонни, а который час?
– Почти двенадцать.
– Ты проводишь меня домой? Я не хочу, чтобы мои волновались.
– А можно я тебя еще раз поцелую?
– Можно.
Снова наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают с земли и неуклюже пробираются сквозь заросли кустарника, направляясь к тропинке. Вскоре их шагов уже не было слышно.
«Я ничего им не должен, – думал он. – Я ничего им не должен. Кроме… будущего, которое зависит от меня».
Глава 12
В профессиональных кругах нью-йоркских адвокатов Авраам Сэмелсон слыл строгим судьей, не терпящем каких-либо вольностей или самодеятельности в зале суда. Так что утром того понедельника, на который было назначено начало процесса по делу Морреса, в зале заседаний суда квартальных сессий, просторной, залитой ярким солнечным светом и облицованной темными дубовыми панелями комнате, царила сугубо деловая атмосфера, несмотря на то что сюда с самого утра стекались толпы людей – присяжных заседателей, зрителей и репортеров. Сидя в самом последнем ряду, Кэрин и Дженнифер Белл слушали достопочтенного Авраама Сэмелсона, казавшегося еще более солидным в своей широкой судейской мантии, обратившегося к присутствующим с напоминанием, что суд – дело серьезное и любые попытки превратить его в балаган приведут к тому, что он удалит из зала всех зрителей. С терпением детсадовского воспитателя он разъяснил, в чем будет заключаться его роль как судьи, а затем попросил вызвать первого из присяжных заседателей по делу, представленному к рассмотрению.
Процедура отбора присяжных проходила, как и полагалась, в соответствии с установленным порядком, и в ней не было ничего особенного. Хэнк, со стороны обвинения, задавал те вопросы, которые ожидали от него услышать. Вопросы адвокатов троих обвиняемых – их было двенадцать человек, и все они были назначены судом – также были рутинны и предсказуемы. Короче говоря, это была долгая и по большей части скучная процедура. Майк Бартон, присутствовавший на суде в числе других репортеров, украдкой зевал, в то время как присяжных либо вносили в список, либо им заявлялся отвод.
