Галина Романова - Амур с оптической винтовкой
– Видела, как его убивали, сердешного! – громко прошептала она и нервным движением перекрестилась, оборачиваясь на дверь, ведущую в сенцы. – Все видела!
Рома молчал. Легкий хмель, накрывший его с двух рюмок крепкого самогона, растворился. Выпитое странным образом будто прояснило ему сознание. У него даже все чувства обострились. Стал слышать, как бьется где-то за шкафом муха в невидимой паутине. Как скребется за дверью комнаты несчастный Семен, которому не предложили выпить. Как шлепаются о землю с листьев капли за окном. Как кричит где-то далеко-далеко какая-то ночная птица. И гоняет за домом обнаглевших мышей возбужденная кошка.
Это называется моментом просветления? Да?
– Вы видели, как убивали моего отца? – тоже шепотом произнес Рома, уставившись на женщину сумасшедшими глазами. – Кто??? Кто это сделал???
– Их было двое, – зашептала она еще тише, без конца оглядываясь и крестясь. – Приехали с ним вместе на его машине. Один, тяжелый такой, криволапый. Он часто сюда с твоим отцом приезжал.
Шелестов!!! Спине сделалось холодно, а сердцу, наоборот, горячо.
– Приехали, по двору ходили, ходили, в дом зашли. Потом шум, гам, в деревне-то пусто, все слыхать. Хоть и день, а слыхать. А я-то – на чердаке, с биноклем. Заранее влезла. Как увидала машину твоего отца, так шасть на чердак-то. В доме в тридцатом. Все за алкашом своим следила. Думала, снова туда помчится. Он ведь, Сема-то, неплохой. Но привычку взял! Как Игорь Романыч туда приезжает, так он тут как тут! То возьмется баню топить, то шашлык им жарит. Говорю: негоже в лакеях-то! А он… А после твоего отца кривоногий этот со своим дружком все баб возили, все возили. И Сема туда же. Я ему, скоту, рожу-то один раз так начистила!..
– Что случилось в тот день?! – Рома тронул ее за полную руку. – Что было после шума в доме?
– Не знаю! Только выносили они его вдвоем. Уже мертвого, в крови всего. Потом криволапый начал яму копать, а тот, второй, все над ним стоял и руками махал. Все что-то говорил и говорил. Долго копали, по очереди… Глубоко! Потом в клеенку завернули, сбросили и засыпали. Часа три-четыре копались. Потом еще насыпь сделали и камушки начали в тележке возить.
– Камушки… – Он вспомнил: за домом три альпийские горки, одна из которых особенно густо заросла тюльпанами. – Они его… Убили? И похоронили прямо там же! За домом?!
– Да, сынок. Там. Я потом через Сему напросилась там клумбы разбить. Позволили. Я и насовала луковиц тюльпанов между камешками-то. Принялись! Цветут! На могилке-то…
– Господи!
Рома уронил голову на стол, начал тихонько стучать лбом. Его поселили почти на могиле отца! Зачем? С целью? Похоронить рядом?
– Кто был второй?
Он поднял голову. Женщина зачем-то тут же принялась вытирать чистым полотенцем ему лицо и все приговаривала:
– Ты плачь, плачь, сынок. Правильно! И по папке, и по мамке. Плачь…
Он плакал?! Надо же! Не заметил! Больно внутри, очень больно. Будто кто сварочным резаком по всем его внутренностям гуляет. Все выворачивалось до тошноты. Но не думал, что он плачет! Он тронул лицо, мокрое. Тронул глаза. Слезы!
– Ты не верь никому, не верь. Тут приходил один к нам, на нерусского похож. Сказал, зовут его…
– Рустэм! – вдруг вынырнула из-за двери бледная морда Семена. – Он велел тебе про поселок рассказать, что твой он. А ты, вишь, пацан, Саней назвался.
– Рустэм Самедович?! – изумился Рома, вспомнив про повара, пожелавшего угостить его за свой счет. – А зачем ему?
– Не знаю. Видимо, хотел, чтобы ты знал, кому все это принадлежит. Может, еще чего хотел? Опасный он! – подвела черту хозяйка и махнула рукой на Семена, чтобы тот убрался. И зашептала снова: – Не верь никому! Не верь! Все продажные сволочи! Я потому и молчала все эти годы. Кому скажешь-то?! В полиции через одного продажные! Убьют и зароют. И цветков посадить будет некому на моем холмике. Семену-то, ему лишь бы язык намочить. И…
– Кто был второй?! – жестко повторил Рома, подтянул край теплой кофты, вытер мокрое от слез лицо. – Вы же видели его. Знаете?
– Его все знают! – фыркнула она. – Потому и молчала я все эти годы. Известная он личность-то. Как в него пальцем покажешь? Кем меня сочтут? И даже если и поверят, то… То недолго я бы прожила. Его все знают… И ты, Рома. Ты его тоже знаешь.
– Откуда???
Вот лично с Шелестовым он знаком не был. И с его окружением тоже.
– Оттуда, что он сегодня к тебе в гости приезжал!
И она поджала губы и молчала долго, может, тоже прислушивалась к тому, как бьется в паутине муха, и сетовала на свою неаккуратность. Потом закончила:
– На красивой белой машине он к тебе сегодня в гости приезжал. Господин Пронин Василий Николаевич. Он в тот день был с криволапым. Приехали втроем, уехали вдвоем. Что там меж них в доме было – не знаю. Только хоронили они твоего отца вместе. Как собаку, прости господи! Под кустом!..
И замолчала. И Рома не знал, что сказать. Он ничего не чувствовал сейчас вообще. Боль, вызвавшая слезы, вдруг исчезла. Стало так пусто внутри, будто все же резак справился – уничтожил все.
И мысли были странными, холодными, жалившими, как змеи.
Он думал о том, что лучше бы он умер вместо отца и матери. Лучше бы его не стало теперь. Он! Он – мерзкая слякоть – столько лет…
Почти пять лет предавал память об отце, помогая Пронину сажать людей за решетку. Следил, фотографировал, докладывал, входил в доверие и снова докладывал. Пусть люди те были преступниками, и Рома помогал избавить от них мир хоть на какое-то время, но сам-то Василий Николаевич был не лучше!
– Пронин, – проговорил он едва слышно. – Пронин… Убил моего отца… Потом они убили мою мать… Теперь моя очередь.
– Есть где спрятаться-то, сынок? – Пухлая рука женщины легла ему на голову, погладила. – Спрятаться тебе надо. У нас найдут. Есть где спрятаться?
– Да, – подумав, ответил он.
– Вот и хорошо. Беги! В дом тот не возвращайся. И тебя там схоронят! Беги как можно дальше!
Нет, он не побежит! Он заляжет на дно. Он спрячется. Но не побежит точно. Они станут его искать, но пока не тронут его. Им нужны – что? Правильно! Им нужны бумаги! А бумаги мать куда-то спрятала. Куда она могла спрятать? Куда?! Она не могла уйти, не оставив подсказку. А подсказка может быть только дома.
Домой! Он поедет домой, решил он. Там его никто не станет искать. Он ведь оттуда сбежал.
Поблагодарил хозяйку, простился и даже позволил себя расцеловать в обе щеки. Дошел с Семеном до дома, где погиб его отец. Но к тому месту, где его похоронили, не пошел. Потом, все потом. Сейчас главное – уехать из этой ловушки.
– Спасибо вам, – пожал он руку странному мужику, не струсившему пойти с ним посреди ночи сюда, в это страшное место. – Спасибо за все!
– Да за что же, господи? За что, Рома? – трусил тот рядом с машиной, когда Рома медленно покатился уже от их дома.
– За правду, Сема. За нее спасибо!..
Он бросил машину, одолженную ему адвокатом Арбузовым, на той же самой стоянке, где взял. Аккуратно вытер все внутри, ключи швырнул в бардачок. От фальшивых документов, включая водительское удостоверение, избавился по дороге. Сделал небольшой костерок возле мусорных контейнеров. Минут пятнадцать наблюдал за тем, как корчатся в огне документы с его фотографией. Потом пешком, старательно держась тени, пошел к своему дому. Далеко, да. Но брать такси остерегся. Пронин вычислит. Он очень хитер, очень. Он все это время, возможно, следил за ним. Романа приставлял за кем-то следить, а за Романом ставил еще человечка. Чтобы наверняка знать, где он и что делает.
Вот и в ту ночь, когда не стало матери, он тоже послал его на задание якобы. Угнал на самую окраину. Посадил в машину с каким-то молчаливым человеком и заставил следить за воротами какой-то базы, за которой угадывались три покатые крыши ангаров.
– Там, возможно, печатают фальшивые деньги, – объяснил деловито. – Надо понаблюдать, кто приезжает, кто уезжает в течение ночи. По номерам машин и людям, которые машинами управляют, поймем, что и как…
И пока Рома, борясь с дремотой, таращился всю ночь на ворота, которые и не думали отпираться, Пронин убивал его мать. Или кто-то из его людей. Сам Василий Николаевич вряд ли руки замарает.
Сволочь…
Он дошел до своего дома в половине третьего. Ноги просто гудели. Держась стены, добрался до подъезда. Осторожно набрал код, открыл тяжелую дверь. Придерживая, как можно тише закрыл ее. И пошел пешком наверх, отчаянно радуясь тому, что в подъезде снова не горит свет. Дошел до своей двери, прислушался. Тихо. Даже проклятая черная кошка, живущая где-то наверху и вечно выпрыгивающая из темноты прямо под ноги, куда-то подевалась. Или спала. Кошкам ведь тоже надо спать, так?
Он вошел к себе в квартиру, как вор, крадучись, сдерживая дыхание. Уговаривая сердце молотить чуть тише. Запер все замки. На нижнем замке дернул хитрый предохранитель, снаружи дверь не отопрешь, о нем знали только члены семьи. Сполз по стенке и с облегчением выдохнул.
