Андрей Мягков - «Сивый мерин»
Было несколько поздних приходов с длинными, «нахальными», как она их называла, звонками, когда казалось, что палец провалился в отверстие вместе с кнопкой и высвободить его оттуда удастся только с посторонней помощью. Это означало, что счёт шёл не на граммы, а на бутылки и количество их определялось числом участников застолья. В таких случаях Людмила Васильевна бесстрашно давала волю своему красноречию, которое сходило на нет только с мерным посапыванием внука.
Были приходы с робкими, застенчивыми, как бы извиняющимися звоночками — значит «взято» всего по «166 и 6 в периоде» граммов на брата, то бишь бутылка на троих. Причём всякий раз это старательно скрывалось, дабы у неё не возникало даже мысли из-за этакой малости проводить воспитательные беседы о необходимости трезвого образа жизни. И Людмила Васильевна «не замечала», помалкивала.
Бывали «признательные» звонки в дверь. Их, как правило, следовало несколько друг за другом. Три, а то и четыре подряд. Это, когда внук как бы не отрицал самого факта возлияния, но и не допускал возможности публичного обсуждения этой темы. Мол — да, выпил, не отрицаю. И что? Будем нюхать? И Людмила Васильевна знала точно: бутылок три, сидели впятером, пили поровну. Сегодня, похоже, случай был наихудший: по 333 и 3333… до бесконечности на каждого — то есть две на троих. Таким образом, вариантов дальнейшего поведения у неё оставалось не так много. Первое: принять снотворное и до утра расстаться с неприглядной действительностью. И второе: воспользовавшись шумом падающей посуды (каковой непременно последует), грозно явить себя в дверном проёме и, начав с неотъемлемого права каждого человека на отдых в ночное время, ненавязчиво перейти к опасным последствиям алкогольной зависимости, незаметно подстерегающей всех молодых людей. Людмила Васильевна по размышлении зрелом склонилась уже было ко второму варианту, как наиболее перспективному, (на кухне к тому времени уже что-то неоднократно падало), как вдруг раздалось неожиданное:
— Людмила Васильевна, вы спите?
Никогда ещё не бывало такого, чтобы обязанный защищаться сотрудник уголовного розыска вызывал огонь на себя.
«Неспроста», — подумала урождённая Яблонская и, не заставляя себя ждать оказалась на кухне.
Внук, бледный, осунувшийся, с воспалёнными глазами, вопреки ожиданию, неподвижно сидел за столом в позе роденовского «Мыслителя». Безумный взгляд его был устремлён в сторону подставки со специями. Не удостоенный вниманием ужин томился на плите. На стенных часах со сломанной минутной стрелкой при определённой сноровке можно было угадать приблизительное московское время: что-то около половины третьего.
— Выпьешь? — Не дожидаясь очевидного ответа внука, бабушка полезла в шкаф за графином.
— Скажите, Людмила Васильевна, из-за любви можно пойти на убийство? — Она качнулась. «Только этого не хватало, час от часу…» Спросила ласково:
— Ты о чём, милый?
— Я говорю — можно убить из-за любви?
Людмила Васильевна не ответила, не успела. Потому что говорить начал Мерин Всеволод Игоревич.
— Они его все трое любили. Ещё в школе любовниками были. Кроме Молиной. Эта в своей любви всех превзошла, потому что не хотела его ни с кем делить. Даже с «сёстрами», понимаешь? Так их называли, но на самом деле они чужие. Хуже чужих — они враги. Жуткое дело. Они её убили, потому что она его очень любила, и он её любил, хоть они и разошлись. Они убийцы. Одна из них. Не… Ве… Они обе НеВе, понимаешь? Но одна — убийца. Я тебе всё объясню. Она отравила её и убила Слюнькина, но как-будто Кораблёва, то есть как-будто это он отравил жену, а потом сгорел. И теперь она его спасёт. Спасёт! Увезёт на Луну, потому что здесь ему не жить. Он убил Молину, Слюнькина, Щукина и ещё двоих — Гатарова и… забыл фамилию. Пять человек убил. Так подстроил Ту-туров. Он и Щукина убил и ничего не докажешь теперь, он убийца. А она его спасёт. Здесь ему жить нельзя — вышка — они на Луну уедут. И он с ней поедет, хотя давно уже жену любит, а не её, она ему изменила перед свадьбой. И свадьбы не было. Но он поедет, потому что жены нет, а она его спасёт — собой пожертвует — так любит. Ей только это нужно — с ним. Понимаешь? Это что-то — не знаю — страсть? болезнь? патология? Это Рогожин в чистом виде… И Ту-туров должен быть Рогожиным, иначе — кто пойдёт на такое? Ему Щукин нужен с бизнесом, а тот не дурак — вот и убили. Я с Ниной Щукиной ошибся. Всё сходилось, но — ошибся. Мне Не… Ве… помогло. Она перед смертью хотела сказать, кто ей яд подсыпал. Нестерова Вера. Или Нежина Вета. Но не успела. А Сомова — нет! Вообще нет!!! Сомов — это Щукин. Я думал — Нина. Тогда Щукин всех убил. А с этой Не… Ве… он не знаком даже, Щукин. Это другой кто-то. Я теперь точно знаю: Сомов — это Щукин. Нестерова меня обманула. Или Кораблёв обманул её. Или Щукин работал с ним под этой фамилией — Сомов. Оба — рыбы, тут и фантазии много не надо. Сомов — это Щукин. А про которого я думал — Сомов — не Сомов, а совсем другой кто-то. Условно — Тутуров. Он в разоре после дефолта. Не… Ве… сдаёт ему через Кораблёва Щукина. А как на того выйти? Надо же на него выйти, правда, чтобы убить? Единственный выход — убрать цепочку, якобы скрысовать, чтобы Щукин сам вышел на Кораблёва. Он вышел — и убили. И выходит — опять Кораблёв. А он жив! Галя нашёл фрагмент Слюнькина, значит Кораблёв жив…
Людмила Васильевна решительно встала.
Раньше внук никогда не обсуждал с ней служебные темы, потому какое-то время она слушала с благодарной внимательностью, хотя течение его мысли, откровенно признать, периодически ускользало — она долго объясняла это своим возрастом — но последний пассаж с «Галей», который нашёл какой-то фрагмент, неприятно кольнул тревогой: налицо явное переутомление.
Она обняла внука, укротила разметавшуюся по лбу чёлку.
— Севочка, вы втроём выпивали?
— Да, — не сразу сообразил Мерин.
— И сколько, прости?
— Что «сколько»? А-аа, две. А что?
— Нет, нет, это я так. Себя проверяю.
— Ты думаешь — я пьяный?
— Нет, что ты. Иначе я бы тебе не наливала.
— Умница. — Сева придвинул к ней пустую рюмку. — Ты мне только скажи: из-за любви может быть такое? Или нет? Тогда всё рушится! Всё! Ни одной зацепки! Может или нет?! Только учти, если нет, то и Достоевский весь — так, выдумка, никакая не психология. Ну? Может?
— Севочка, милый, — Людмила Васильевна постаралась ничем не выдать своего волнения, — послушай меня внимательно. От любви может быть всё что угодно. Это одно из самых сильных человеческих чувств. Возможно, даже самое сильное. Оно лишает рассудка, убивает, заставляет совершать не свойственные здоровому человеку поступки и, напротив — поднимает, возвышает, дарит жизнь… НО!
Она перечислила известные ей проявления любви нарочито бесстрастно, как бы не скрывая своего негативного отношения к слишком большому влиянию этого загадочного феномена на судьбы «хомо сапиенс».
Затем, после «НО!», эффектным молчанием заполнила немногие секунды, показавшиеся Мерину вечностью, и продолжила с пафосной расстановкой.
— Но… Она… Проходит! Про-хо-дит, кто бы что ни говорил о вечности Её Величества Любви. И у тебя пройдёт, поверь мне, милый, ты не исключение, хотя и очень самобытная, в чём-то даже уникальная личность. Я не льщу — это так. Пройдёт. «Пройдёт, как с белых яблонь дым…» Ну? Ведь я права? У неё дивные волосы цвета медного таза, а на шее солнечные завитушки? Да?
Особой сообразительностью Мерин никогда не отличался, на осмысление элементарных вещей порой расходовал многие часы, но так мучительно долго и безрезультатно пытаться вникнуть в смысл сказанного ему ещё не приходилось.
— Нет, ты чего-то не поняла, я, наверное, не очень внятно излагаю. — Он наконец отказался от попытки постичь тайный намёк бабушкиного иносказания. — Это я виноват. Пойми, тут дело не в завитушках. Тут — Достоевский! Могло ведь быть такое в XIX веке? Могло? Было! Почему сейчас не может? Не… Ве… до смерти любит Мышкина, а Рогожин, тоже до смерти — Не… Ве…! Он жив, Мышкин, жив и где-то прячется. Ему теперь до конца жизни прятаться, если я его не найду. А я его найду! И Не… Ве… найду! Она Молину отравила, а у той синяк на теле, гематомы. Откуда? Сегодня у нас третье? — Он глянул на стенные часы, посчитал вслух. — Двенадцать, час, два… Это что — полтретьего? Или пол-четвёртого?
— Четвёртого, Севочка.
— Четвёртого. Значит — 4 мая. А гематомы — 1-го, того же дня, когда её отравили. Кто мог избить одинокую женщину рано утром? Сумасшедший отец? Маньяк? Влюблённый Слюнькин?
— Так его же убили. — Людмила Васильевна из кожи вон лезла, чтобы оправдать внуково доверие.
— Кого убили? — Мерин опять ничего не понял.
— Слюнькина. Ты сам сказал: Рогожин убил Слюнькина.
— Какой Рогожин?
— Не знаю. Ты сказал.
Сева закрыл глаза, откинулся на спинку стула.
