Смерть Отморозка. Книга Вторая - Кирилл Шелестов
— Остаться, значит — полностью изменить нашу жизнь, твою и мою. Ты понимаешь это?
— Да… конечно,… — почти беззвучно пробормотала она. — Только для меня это — не минута, это — для меня все! Вся моя жизнь… Нет, нет, извини… ты прав.
Она тихонько кивнула, соглашаясь.
— Если ты остаешься со мной, значит, уходишь из семьи, переезжаешь с сыном ко мне в Петербург, — продолжал он. — Мальчик готов расстаться с отцом? Ведь меня он совсем не знает. У меня — маленькая квартира, втроем нам будет тесновато, необходимо найти что-то другое. Нужно будет устраивать его в школу. В Петербурге с этим большая проблема, особенно в центре. Да, еще надо будет купить машину… впрочем, все это — не главное, обычная семейная суета… Просто я от нее совсем отвык.
В замешательстве он поежился.
— Придется отказаться от Франции, — сказал он и замолчал, неприятно пораженный этой внезапной мыслью.
— Почему? — испуганно спросила она.
— Я провожу здесь по полгода. Ты же не сможешь ездить со мной, а оставлять вас одних в чужом городе было бы нехорошо, неправильно… Есть еще финансовая сторона… Видишь ли, мне, наверное, придется опять чем-то заняться, иначе нам не хватит денег. Организовывать новый бизнес? Какой?…
Он помолчал, хмурясь, подумал и проговорил мрачно и твердо:
— Нет! Я не готов все менять. Такой оборот не для меня! Прости…
Отчужденное выражение его лица испугало ее еще больше.
— Но я вовсе не прошу от тебя подобной жертвы! — поспешно возразила она, беря его за руку.
— Не для меня! — повторил он сердито. — Десять лет я жил один… не десять, гораздо больше… собственно, я всегда жил один, даже, когда у меня была семья…. У меня и тогда имелась холостяцкая квартира, не для встреч с любовницами, а чтобы побыть одному, подумать, отдохнуть от людей. Я там часто ночевал…
— Да, да, я знаю, я же посылала туда домработниц…
— Я не коллективный, не семейный, не стадный. Для меня одиночество — такая же потребность, как дышать!
— Я знаю, знаю,… — теперь уже она пыталась его успокоить.
— Я не смогу жить как все, я пробовал! — Он все более ожесточался на нее и себя. — У меня не получится. Не выйдет ничего хорошего. Да я и не хочу, не хочу!
Последние слова прозвучали почти зло.
— Милый, пожалуйста, не волнуйся! — молила она. — Я не имела в виду ничего подобного! Это было бы совсем непорядочно по отношению к тебе — нагрянуть через десять лет и объявить: «Отныне мы будем жить вместе! Бери меня с ребенком!» Разве я способна на такое?! Ведь ты знаешь меня лучше всех! Что ты, любимый, что ты?! Я не хочу ломать твою жизнь, не хочу ее отравлять! Я ничего не прошу от тебя! Я просто люблю тебя, хочу, чтобы ты был счастлив. Я благодарна тебе за все, что между нами было! Забудь, пожалуйста, о проблемах, их нет! Я все устрою, правда!
Он потер мокрый от дождя лоб, стряхивая с себя острое, внезапное раздражение.
— Извини, — пробормотал он. — Я понимаю, что должен был сказать другое… Но… я не смогу! Прости…
***
Миша Мордашов был младше Норова лет на восемь, ему не исполнилось и двадцати семи. Отец хотел поставить его во главе какой-нибудь большой госкорпорации, но пока не получалось, мешала не столько молодость Миши, сколько его репутация. Миша вел себя совсем не как руководитель крупного государственного предприятия.
В Саратове о его подвигах ходили легенды. На черном «мерседесе» с мигалками, в сопровождении машин с охраной, он гонял по встречной полосе на бешеной скорости, устраивал дебоши в ресторанах, громил ночные клубы, зажигал шумные частные вечеринки с участием приглашенных из Москвы звезд. Он организовывал рейдерские захваты, отбирал чужой бизнес, вывозил своих должников в лес и лично избивал.
Мишу всю жизнь опекала мать, он был ее любимцем, — отец пропадал на работе и в его воспитании не участвовал. У Миши было два университетских диплома — юридический и экономический, но посещением занятий он себя не утруждал. Имея отца — губернатора, он был убежден, что ни юридические, ни экономические законы на него не распространяются, а, следовательно, изучать их и не стоит.
Ему принадлежала большая сеть заправок и автомоек, несколько торговых центров, большая строительная фирма и множество мелких предприятий. Его люди контролировали в Саратове вывоз мусора и похоронный бизнес, — и то и другое считалось золотым дном. За широкой папиной спиной Миша ощущал себя хозяином области.
Норов был с ним поверхностно знаком. Они виделись на разных мероприятиях, в ресторанах и ночных клубах. Летом пересекались во время отдыха на катерах — у каждого была своя небольшая флотилия. Только катер Норова стоил две сотни с небольшим, а яхта Миши — четыре миллиона. Они здоровались, обменивались дежурными фразами, но не приятельствовали.
***
— Я боюсь за тебя! — сказала Анна на обратном пути.
— Чего за меня бояться?
— Этот идиот Лансак тебя подозревает! А вдруг он тебя арестует?!
— На каком основании?
— Против тебя столько улик! Камеры на дороге… мы там наверняка есть! А если ты еще попал на камеру в Альби? Что тогда?
— Ровным счетом ничего.
— Тебе надо срочно уезжать!
Она подняла к нему лицо в слезах. Он остановил машину и поцеловал ее в мокрые прекрасные глаза.
— Вовсе нет. Любой суд встанет на мою сторону: у меня нет никакого мотива.
— А вдруг они решат, что Брыкин тебя нанял?
— Ерунда!
— Для тебя — ерунда! Но они тут верят в русскую мафию!
— В мире существует итальянская мафия, албанская, грузинская, азербайджанская, чеченская и так далее. А вот русской нет! Забавно, не правда ли?
— Почему?
— Не знаю, не думал. Может быть, в нас нет подлинного чувства национального родства?
***
В гостиной возился отец Лиз, приземистый старик маленького роста, в допотопных очках, с лысым шишковатым черепом и большими грубыми руками. Он приехал на машине с прицепом и привез два больших листа фанеры. Выпилив полосу нужного размера, он приспосабливал ее, чтобы закрыть дыру в окне. Норов и он часто встречались и относились друг к другу с симпатией.
Увидев разбитое и распухшее лицо Норова, Эрик в первую секунду даже испугался, но расспрашивать из деликатности не решился. Они расцеловались, Норов представил его Анне; старик не решился подать ей руки, лишь неловко поклонился издали, щуря сквозь допотопные очки светлые водянистые глаза. Анна, грустная и молчаливая, устало опустилась на стул возле пианино.
— Мешаю, Поль? Скоро закончу, —
