Людмила Васильева - ...И двадцать четыре жемчужины
— Представьте себе, Дмитрий Васильевич, я могу назвать вам бригадира — это Эньшин.
— Так вам эта история уже известна? — удивился Ясин. — Что, все-таки этот мерзавец передал кому-то запись?
— Нет, этого не было. Да и вряд ли будет... Но продолжайте, пожалуйста.
— Я вмешался в этот конфликт — ведь художник Эньшину деньги был должен. Я съездил к Эньшину и вернул ему деньги. Да еще и припугнул его. Это на некоторое время заставило шантажиста примолкнуть. Но на днях он вновь взялся за художника. Предупредил его, что если хоть еще одна живая душа узнает о деле с письмом и сбором подписей, то за это художник «получит сполна», у него будут крупные неприятности, о его антисоветизме «обмолвятся» в прессе... Основание — запись его высказываний. А за этим может последовать и исключение из Союза художников, и многое другое. На этот раз дело обошлось разговором, но ведь трудно предугадать, что еще может придумать Эньшин. Эта злосчастная запись висит дамокловым мечом над художником. Да к тому же Эньшин пригрозил, что в нужный момент может передать ее в соответствующие органы. Мы с другом подумали: не может ли Эньшин эту запись передать туда же, куда и письмо готовилось? А ведь доказать, что Эньшин к этому причастен, не так просто, мы уже прикидывали. Мы-то знаем, а чем доказать? Где свидетели? Вот я и решил посоветоваться с вами. Друг мой в отчаянии, что попал в такую скверную историю.
— Дмитрий Васильевич, на какую же помощь с моей стороны вы рассчитывали?
— Я не представляю этого точно. Скорее всего я надеялся, что вы меня успокоите и убедите, что все это не настолько серьезно. Я сознаю сейчас, что не все было мною продумано...
— Вы должны понять, что есть только один путь помочь вашему знакомому. И вы, наверное, догадываетесь какой.
— Вы имеете в виду помощь соответствующих органов?
— Да. Но чтобы дать делу законный ход и привлечь шантажистов к ответственности, нужно иметь заявление от пострадавшего.
— Этого мы смутно опасались. Писать объяснение... Но вижу, что другого пути нет. Вот что удивительно: люди эти, несомненно, дельцы. Обычно такие в политику не лезут, но эти как раз исключение...
— Ошибаетесь, Дмитрий Васильевич. Сейчас появился и некий гибрид — помесь дельца с грязным политиканом. И бизнес, и подобные дела с политической подоплекой приносят деньги. Так что удивляться не приходится. Как раз сейчас чаще всего гнилой товар для зарубежных недругов поставляют такие вот подонки, торгаши.
— Ну, вам виднее. Как говорится, все течет, все меняется.
— Но почему же? Продажность всегда существовала, во все времена. Вот что я вам, Дмитрий Васильевич, скажу. Пришлите вашего художника ко мне. Событие достаточно серьезное, и оставлять его без принятия соответствующих мер нельзя. Сегодня это случилось с одним, завтра Эньшин выберет себе еще жертвы... Вы понимаете... Не бойтесь за вашего художника, я вижу, как вы за него переживаете.
— Еще как беспокоюсь... Человек он порядочный, но видите, как запутался.
— Вот и нужно это распутать, и чем раньше, тем лучше.
— Хорошо, пойду его уговорю, а вернее, заставлю.
— Добро. Вы мне потом позвоните.
После ухода Ясина Шульгин прошелся по кабинету. «Да, ясно: художник — это Анохин, бригадир — Эньшин. «Универсал», так сказать. Вор, продажный субъект, подонок. Но ему и этого мало, решил политикой заняться, видно, пример зарубежных «братьев по разуму» оказался заразительным. Для таких политика — золотое дно. И этот тип решил нажиться... Приходится этих микробов чуть ли не в микроскоп рассматривать, изучать их повадки. Только вот среда наша для них неподходящая...»
ОНА УЕХАЛА
Павел никак не мог закончить картину. Ему вдруг начинало казаться, что лицо геолога маловыразительно, хотя еще вчера он был почти удовлетворен им. Он снова расставлял этюды, написанные с натуры, и пересматривал их, затем делал рисунки по памяти. Вновь и вновь он убирал в картине лишние, как ему казалось, детали, которые еще недавно считал просто необходимыми...
Картина живо напомнила ему людей, которых он сделал героями ее сюжета. Вспоминались рассказы Ясина:
«...Вот, Паша, приезжаешь на место зимнего жительства — отдышишься, отпаришься, отдохнешь, и начинает чего-то не хватать, и не хватает все ощутимее. Чего бы, вы думали? Всего того, что проклинал там, в поле, что заставляло тосковать по теплу, по нормальной человеческой жизни — электрическому свету, бане, хотя бы столовской еде и постели — хотя бы на самой узкой, неудобной койке. Там ведь, если погода стоит хорошая, и работа идет нормально, и ты здоров, и не тоскуешь до отчаяния о ком-нибудь, — тогда хорошо, тогда славно в тайге. Да и тундра имеет свою прелесть — она похожа на протяжную задумчивую песню — идешь, думаешь, смотришь, и на белый туман по утрам, и на небольшие болотца... Поднимутся утки с болота, прервется песня, потом снова «зазвучит», и ты снова идешь... Но испортилась погода, не ладится что-нибудь с работой, и начинаешь томиться, и подбирается тоска, думаешь: за какие грехи должен ты мокнуть под бесконечным дождем?.. Знаете, как это тягостно, когда неделями льет холодный дождь? Или когда мерзнешь под мокрым снегом... словом, хочется взвыть от тоски по сухому жилью, по городу, по самым немудреным удовольствиям, мечтаешь об этом как о чуде. И клянешь, клянешь и себя, и небо, которому до тебя нет дела, и отсыревшее курево, и неудачу в охоте...
Там думаешь: вот приеду и уж никуда, пожалуй, больше не двинусь, к чертям эти мучения... А приедешь в город, проходит немного времени, и пожалуйста, лежишь вечером, читаешь что-нибудь, не относящееся к твоему делу, и вдруг всплывает:
...бывало, спит у ног собака,костер занявшийся гудит...
И будто дымом от костра потянет, будто деревья зашумят, будто таежный дух в тебя вольется — вдруг запахнет смолой, багульником и хвоей — одним словом, в пору бросить все и бежать. Встанешь, переберешь снаряжение, еще снег за окном, а для тебя вроде уже весной пахнет.
Такова, Паша, бродяжья, нелегкая, но прекрасная жизнь геолога. Хватает в ней всего — неприятностей по службе, разочарований в людях. Даже интриги существуют, много реже, чем в управленческой или министерской среде, но существуют. Но лучше жизни геолога все равно трудно что-нибудь придумать...»
Павел вспоминал не только слова Ясина, но интонации его голоса, выражение лица, позу.
Однажды Нина сказала Павлу:
— Удивительно, но ты с каждым днем становишься все больше похожим на Ясина.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что каждого из нас создают многие люди. Не только в детстве, а всю жизнь. Вот ты, например, участвуешь в создании меня, какой я становлюсь сейчас и какой стану потом. Многие, должно быть, неосознанно стремятся вложить в близкого или любимого человека как можно больше своего, стремятся как бы поселиться в нем, и поселиться прочно, надолго. Некоторым это удается.
— И со мной то же происходит...
— Это совсем не так...
— Знаю, Нина, трудно тебе со мной, мало радости... Подожди совсем немного — вот закончу картину и буду принадлежать тебе, только тебе... долго, целый месяц. Надоем еще...
— Мне нужно пробыть возле тебя подольше, нужно избавиться от мысли, что ты уходишь, а я бегу и бегу за тобой, задыхаюсь от усилий тебя догнать и идти рядом...
— Что ты говоришь? Я всегда возле тебя.
— Глупый разговор я затеяла... Ты не обращай внимания...
Именно этот разговор вспомнился Павлу сейчас и встревожил его.
Чтобы как-нибудь отогнать от себя эти мысли, он вернулся к своей картине и долго, придирчиво вглядывался в нее, припоминая давние свои впечатления от увиденного там, в тайге. И ему показалось, что он знает, чего недостает в картине до полной завершенности. Он схватил кисть и палитру и... забыл обо всем.
К реальности его возвращает рассвет, заголубевший в окнах.
Анохин кладет кисть и смотрит на картину. Сложные чувства владеют им. Радости оттого, что она закончена, нет. Наоборот, даже немного грустно. Он вложил в нее все, что его долго волновало. И вот поиски и тревоги завершились. И будто в самом деле провожает он в дальний путь дорогих людей, с которыми так сроднился. От этого тревожно: какова будет их встреча со зрителем?..
Прошло несколько дней.
— Нина, у тебя лицо великомученицы. Это я виноват?
— Просто усталое лицо, и не виноват ты вовсе.
«Беда в том, — думает Нина, — что я предчувствую дальнейшее. Сейчас Павел здесь, со мной, — это счастье. А мне все кажется, что оно ненадолго... Господи, как все зыбко, непрочно, непонятно...»
— Нина, я хочу знать, что мучает тебя, зачем же ты таишься?
— Не могу этого объяснить... Какие-то отрывочные мысли... не получится связного рассказа. Но когда я рядом с тобой, ощущение такое, будто я растворюсь, исчезаю, теряю свое я. Словно от меня почти ничего не остается. Но это, наверное, всегда так было....
