Эухенио Фуэнтес - В лесной глуши
Закончив работу, они сели на поржавевшую скамью и молча, уставшие и напряженные, созерцали то, что недавно было кусками железа, а теперь стало четырьмя стилизованными фигурами, казавшимися извлеченными из какой-то пещеры. Он хотел сказать что-нибудь об этих фигурах, о результате их работы, но ничего не приходило в голову, и только воскликнул, снимая перчатки: «Я бы выпил не меньше литра пива!» Затем помыл руки и сходил в ближайший бар, откуда вернулся с холодными банками, из которых они тут же принялись жадно пить, чтобы очистить горло от дыма, коксовой пыли и привкуса железа. Начинало темнеть. Кузница наполнилась тенями жестких и агрессивных предметов, которые, казалось, способны ранить.
Они снова смотрели на фигуры. Оставалось припаять отдельные мелкие детали, но для этой работы не требовалось ни помощи, ни совета. Железные листы и арматуру уже можно было не трогать. Только работая с ними, он чувствовал свое временное превосходство над Глорией. Он был полон энергии, был сильным и точным, орудуя молотом и принимая подсказки, как лучше подчеркнуть изгиб детали или удлинить ее. Но изобретение новых форм, то, что называют творчеством, было территорией Глории, где он ощущал себя беспомощным. Ему стоило усилий признать это, и, сидя на железной скамье с банкой холодного пива, он думал: может, она молчит, потому что думает о том же. Наверное, она уже раскаивалась, предложив работать сообща человеку, не дотягивающему до ее уровня. Он ощутил во рту неприятный привкус унижения и удивился, сколько внезапных открытий совершил за такое короткое время. Всего за несколько часов одного дня он прошел длинный путь, ведущий от желания и иллюзий к осознанию правды и отказу от дальнейшей борьбы. Однако ему казалось, что прошли недели.
18
Дом был прямоугольным и выходил фасадом на мост и шоссе. Скромного вида, в полном соответствии с местными архитектурными традициями – толстые каменные стены, окна, сделанные таким образом, чтобы сохранять тепло зимой и прохладу летом, балкон над входной дверью, двускатная крыша, покрытая арабской черепицей, – он производил впечатление основательности и надежности, хотя и видно было, что его подтачивает сырость, как многие другие дома Бреды, ведь нужно уметь выбрать место, где заложить фундамент, к тому же не ошибиться с глубиной. Одиноко стоящий посреди поля дом походил на скит, в то же время, благодаря маленькому колокольчику над дверью, сообщавшему о приходе посетителя, громоотводу и старому, бесполезному флюгеру в виде ржавого петуха, напоминал усадьбу, под крышей которой вьют гнезда ласточки.
Дед Эмилио Сьерры построил его шестьдесят лет назад, в первые годы Республики, очень близко от реки, ожидая, что за ним последуют другие семьи из деревни и воздвигнут там свои дома, чтобы наслаждаться близостью воды и прохладой в жаркие летние месяцы. Но никто за ним не последовал. Жители Бреды предпочитали селиться поближе друг к другу, хотя большинство из них могли десятилетиями и словом не перекинуться с соседями. Что касается преимуществ воды, дикари с олимпийским презрением относились к личной и ежедневной гигиене, причем это презрение было так же сильно, как и панический страх перед публичным обнажением, когда во время купаний на берегу реки на всеобщее обозрение выставлялись ноги и пупки, с рождения, кажется, не видевшие солнца. В результате в той части Леброна их дом так и остался одним-единственным. Потом, почти тридцать лет спустя, когда создание озера в ложбине позволило разбить орошаемые участки, новые сельские дома уже не строились подальше от берега, а стояли там, где обширная сеть оросительных каналов приносила им воду к самому порогу.
Купидо вошел на территорию, огороженную неокрашенным решетчатым забором, и, поскольку у дверного колокольчика не было веревки, обогнул дом слева – со двора доносился какой-то стук. Свернув за угол, он увидел навес, под которым работал Сьерра. Подняв толстый ствол каменного дуба на большой стол, тот долотом обдирал с него твердую кору. Как и в мадридской мастерской, рядом горела свеча.
Сыщик громко поздоровался, и скульптор удивленно оглянулся. Из-за стука ударов он не слышал, как подошел Купидо.
– Идите сюда, – сказал Сьерра, снимая защитные очки. – Что-то вы долго тянули с визитом.
Купидо отметил, что тот уже не обращается к нему на «ты», как в первую встречу в Мадриде. Скульптор казался более спокойным, почти сердечным.
– Я перестал заниматься этим делом, поэтому больше никого не преследую, – пошутил детектив.
– Англада плохо платил? – В голосе Сьерры проскользнула ирония.
– Платил, как договорились. Но после смерти второй девушки перестал верить в личные мотивы.
– А вы продолжаете в них верить, – подытожил художник, внимательно глядя на Рикардо. – И решили во всем разобраться.
– Я люблю доводить дело до конца. Вы бы бросили работу над скульптурой на середине? – И Купидо указал на тяжелый ствол, лежащий на столе.
Сьерра улыбнулся, закинув голову назад.
– На середине? Я много чего бросил на середине. Так часто происходит, если меня вдруг покидает вдохновение. А иногда возникает желание поработать над уже законченными вещами.
– В этом отличие вашей профессии от моей. Я не могу зависеть от вдохновения. Только от логики.
– Разве детективы не полагаются на интуицию? – Он говорил с иронией, но вполне вежливо.
– Нет, и не думаю, что когда-нибудь полагались.
Скульптор закрепил молот и долото на деревянной панели, висящей на стене, где для каждого инструмента было свое отделение, и задул свечу. В другом углу под навесом Купидо увидел манекены мужчины и женщины на шарнирах, смотревшие на него с какой-то глупой улыбкой.
– Я думал, вы работаете с железом, – сказал сыщик.
Скульптор посмотрел на длинный ствол каменного дуба, твердого и мощного.
– Я всегда возвращаюсь к дереву. Особенно когда достаю такой материал, сухой и непотрескавшийся. Славный каменный дуб из тех огромных лесов – его сгубило орошение. Такой прочный, такой благородный, почти вечный, – сказал Сьерра, нежно похлопывая по древесине, как похлопывают по спине друга или по хребту лошадь. – Знаете, сколько ему лет?
– Нет.
– Триста, а может, четыреста. Если у меня не получится сделать из него ничего путного, это будет непростительно.
Детектив вспомнил железные фигуры, перекрученные и вытянутые, вспомнил провал выставки и плохие отзывы критики.
– Иногда я думаю, что мы не ценим все то хорошее, что есть на нашей земле. Должен прийти кто-то извне и открыть нам глаза, – продолжал Сьерра.
– Может быть.
– Знаете, что сказал Гесиод о каменном дубе более двух тысяч семисот лет назад?
– Нет.
– Он сказал, что это дерево, которое посадили боги для счастья праведных людей. И был прав. Все в нем хорошо – и тень, и корни, и древесина, и плоды. Круглый год он что-нибудь дает человеку или животным. И кроме того, очень плохо горит, когда живой.
Скульптор пальцами отодрал маленький кусочек коры, который не заметил ранее. Купидо спросил себя, в чем причина такой перемены в поведении Сьерры. От высокомерия не осталось и следа, тот был вежливым, немного задумчивым, будто само дерево заразило его смирением и теплотой.
– Такой ствол найти нелегко. Нужно долго ждать. Будь вы скульптором, что бы вы изобразили? – вдруг спросил он.
Сыщик оглядел дерево, маленькое сужение в центре, небольшую вмятину на боку ствола. Он не знал, откуда вдруг в его голове появился ответ:
– Материнство.
Сьерра посмотрел на него с восхищением.
– Да, материнство, – подтвердил он. – Ничего другого тут и не придумаешь. Этому я тоже научился у Глории: осознавать свои силы и в то же время свои пределы. Даже теперь она продолжает учить меня, хотя ее самой больше нет.
Купидо проследовал за скульптором до дома, и они вошли в огромную гостиную, убранство которой составляли как старинная мебель, темная и массивная, на толстых точеных ножках, так и изящные стеллажи из стекла и металла. Детектив не увидел ни одной стилизованной железной скульптуры – плода совместной работы Сьерры с Глорией. Зато здесь стоял какой-то пустой постамент, а еще несколько таких же со скульптурами и бюстами. Ни на одной стене Рикардо не увидел ни одного ее рисунка, словно Сьерра пытался уничтожить не только все воспоминания о ней, но и сам факт того, что она существовала.
Хозяин пошел на кухню и вернулся с бутылкой вина и двумя рюмками, которые наполнил, не спрашивая Купидо, будет ли он пить.
– Сейчас я думаю, что Глория не предложила бы мне сотрудничать, если бы точно представляла, с каким художником имеет дело. Я не ваял ничего такого, что заслуживало бы внимания, а только следовал за ней. Это было параллельное видение наскальных рисунков в трех измерениях, как мы и договорились. Я лишь имитировал, смешивал в одной железной скульптуре две ее идеи. И она, должно быть, сразу поняла, что из этого ничего не выйдет, но ни слова мне не сказала. Хотя я бы предпочел откровенный разговор. Даже намекал несколько раз, но Глория всегда уклонялась от темы. И чем больше старалась скрыть этот диссонанс, тем больше ее произведения отдалялись от моих. Словно в ней вдохновение росло по мере того, как оно исчезало во мне.
