Елена Михалкова - Рыцарь нашего времени

– Почему же Силотский ничего не сказал Владиславу Захаровичу?!

– Как только я пообещала, что сейчас же поговорю с дедушкой, он меня остановил. Дима сказал: «Что бы ни придумал Денис, это не снимает с меня ответственности. Так что – какая разница?» А я сама не смогла признаться деду, что из троих людей, в которых он так верил, двое оказались недостойными его доверия.

– Знаете, мне все-таки плохо верится в эту историю, – заявил Сергей.

– По-моему, здесь имеет место незамысловатое перекладывание вины, – согласился Илюшин.

Полина покачала головой.

– Я разговаривала и с ней, и с ним. Приехала в мастерскую к Томше, попросила ее быть со мной откровенной. Знаете, она не испытывала ни малейших угрызений совести и очень спокойно рассказала мне о Денисе и Диме. Добавила, правда, что ей жаль, что так все вышло, но при этом смотрела на меня, словно... – Полина запнулась, подбирая слова, – как будто это ее забавляет.

– Томша вам подтвердила рассказ Силотского? – недоверчиво переспросил Сергей.

– Да. Но дело даже не в ней. Денис тоже ничего не отрицал. Ланселот оставил мне фотографию Томши и предложил сначала просто показать ее Крапивину, а потом уже с ним разговаривать. Я так и сделала. В общем-то, по выражению его лица, когда он увидел снимок, все уже стало ясно, но я все-таки спросила его, зачем же он это сделал.

– И что он ответил?

– Он стоял очень бледный и сначала молчал. А потом еле выдавил из себя, что он не хотел, чтобы так вышло, и просит его простить. Что он очень сожалеет. Я ушла и больше с ним не разговаривала.

– А Швейцман? – вдруг спросил Макар.

– Что – Швейцман?

– Он знает обо всей этой истории и о том, какую роль сыграл в ней его друг?

– Не могу вам сказать... – растерялась Полина. – Я не говорила об этом с Сеней. Мне... мне было очень тяжело, и я не хотела ничего ни с кем обсуждать. То, что Денис... смог сделать такое... а мы ему так верили...

В глазах ее появились слезы, и вместо того, чтобы промокнуть их, Полина с силой зажмурилась. Слезы потерялись в густых ресницах.

– Швейцарец хороший. – Она все-таки достала платок и приложила к глазам, улыбнувшись извиняющейся улыбкой. – Он порой кажется смешным, но, познакомившись с ним ближе, начинаешь его уважать. И еще он очень любит свою жену, просто до обожания, и совсем этого не скрывает. Редкая черта для мужчины, хотя... – она вдруг покраснела, смущенно улыбнулась, – я не очень-то разбираюсь в мужчинах, если честно.

Макар, прищурившись, посмотрел на нее и неожиданно спросил:

– Полина, а вам нравятся крысы?

– Крысы? – изумилась она. – Какие крысы?

– Обычные, домашние.

Она задумалась и некоторое время молчала, сосредоточенно глядя на Илюшина. Потом медленно проговорила:

– Нет... пожалуй, нет. Мы никогда не держали крыс, может быть, они бы мне и понравились. Но сейчас я представила себе крысу и подумала, что, скорее, нет. Мне нравятся птицы.

– Птицы?

– Да. Во дворе нашего дома есть голубятня, я дружу с ее хозяином, помогаю ему кормить голубей, когда выдается свободное время. Они удивительные: умные, красивые, очень ласковые. Этой голубятне, представьте, уже лет тридцать, а вокруг нее по-прежнему детишки собираются, как было когда-то в моем детстве.

Полина не стала спрашивать у Илюшина объяснения его странному вопросу о крысах, а он не стал ничего объяснять. Их разговор всплыл у Сергея в памяти, когда он увидел карандашный набросок на стене напротив: пять голубей, запряженных в тонкую упряжь, несут по воздуху хохочущую тучу.

«Он не хотел, чтобы так вышло, – повторил про себя Бабкин, сидя в гостиной у Чешкиных и вспоминая отстраненного человека, застегнутого на все пуговицы, каким показался ему Денис Крапивин. – Конечно, он не хотел, чтобы вся эта история всплыла и стала известна родным Чешкина. Бьюсь об заклад, именно оттого его так и перекосило при упоминании Марии Томши, что она заложила его с потрохами».

– Нашел, вот он. – В комнату вошел Чешкин, держа в руках тонкую школьную тетрадь. – Сам переложил в другой ящик, а после запамятовал. Коля всегда писал в тетрадях и только от руки. Пожалуйста, читайте, если угодно.

Сергей и Макар склонились над тетрадкой. Почерк был крупный, разборчивый, читать оказалось легко. Подчеркиванием Николай выделил заголовок – «Платье короля».

– Платье короля, – вполголоса повторил Илюшин и начал читать.

Король недоверчиво смотрел на себя в зеркало. Он не ожидал... Не ожидал, что платье окажется – таким.

Платье было как лист, в котором на просвет видно тончайшее кружево прожилок, разбегающихся по зеленой мякоти. Платье было как лед – прозрачный хрустальный лед, из-под которого темным глазом, не мигая, смотрит лужа. А когда король повернулся вокруг себя, платье стало как ветер и закружилось вокруг короля, повеяв прохладой и нежным миндальным запахом.

Кто бы мог подумать.

Он обернулся и пристально посмотрел на портных – большеруких, нескладных, с глуповатыми овечьими лицами.

– Где вы научились так шить? – не сдержался король.

Тот, что старше, с загорелой до черноты лысиной посередине головы, неловко переступил с ноги на ногу и, запинаясь, сказал:

– Так, это... ваше величество... Ганс нас учил, ага. Старый он был, вот и взял помощников.

– И руки у него были больные, – тихо вставил второй. – Как по осени пальцы скрючило, так больше и не разогнуло.

– Начал он нас учить и все боялся, что не успеет, торопился.

– И не успел ведь. А мы... мы потом сами, потихоньку... Вот и вышло.

Первый раз за все время на лицах портных промелькнуло что-то, похожее на гордость. Но тут же исчезло, сменившись прежним овечьим выражением.

Король бросил на себя еще один взгляд в зеркало. А затем трижды хлопнул в ладоши, и из соседней залы, шелестя, потекли придворные.

Восторженный шепот... Кто-то ахнул, не веря своим глазам, а кто-то покосился на портных, не понимая, в чем дело. Король невнимательно смотрел за придворными – он и так догадывался, кто увидит платье, а кто нет.

Собираясь выходить, он задержался возле зеркала, и тотчас же люди вокруг него заволновались.

– Ваше величество, – озабоченно зашептал Первый Министр, – нельзя появляться в таком виде! Народ! Народ не поймет!

– Мы не можем не учитывать...

– Вы сами понимаете, ваше величество... настроение масс... ваше, так сказать, реноме...

– Умоляем... ни в коем случае!

– Они не оценят, не поймут.

– Слишком опрометчивый шаг...

Король нашел взглядом портных. Они прижались к стене, и лица у обоих были застывшими и обреченными. Они с самого начала знали, что король не осмелится...

– Я выйду в платье, – сказал король, одним жестом отметая все возражения. – Люди должны его увидеть. Пусть не все... не все сразу смогут понять... оценить... Но я выйду.

Портные не улыбнулись, не обрадовались. На их лицах ничего не отразилось – они так и остались туповатыми лицами мужланов. Только младший глубоко вздохнул, как человек, завершивший трудный путь, а старший согнул и разогнул красные пальцы.

Король шел в толпе и видел, как вспыхивают среди десятков бесцветных взглядов – взгляды яркие, словно редкие цветы мха на камне. Недоверие. Изумление. Восторг. Король шел и улыбался, потому что взглядов этих было больше, чем он ожидал.

Но в толпе нарастало напряжение. Непонимающими глазами люди смотрели на голого человека, вышагивающего по стертым камням площади. Дружный вздох пронесся над толпой, когда король величавым движением откинул несуществующую мантию и расправил складку на подоле.

– Смотрите... смотрите...

В настороженном шепоте толпы не было ничего от подобострастия придворных.

– А если...

– Тс-с-с!

– Тише, тише, идет!

Король приближался к центру площади, на которой возвышалась статуя Артемона Праведника. Он выхватил взглядом из толпы мужчину и худого синеглазого мальчишку, стоящих в двадцати шагах от него, – мужчина смотрел с притворным почтением, за которым скрывалась хитрая насмешка крестьянина, мальчишка – ошеломленно. Косточки у него были хрупкие, как у кузнечика; острый локоть, за который придерживал его отец, торчал из огромной прорехи в рукаве.

Спокойно, величественно король прошел мимо них, скользя взглядом по серым фигурам, словно выросшим из камня мостовой. Каменный Праведник, опиравшийся на свою узловатую клюку, казался живее, чем те, кто стоял вокруг.

Толпа молчала. Король решил, что теперь можно выдохнуть, потому что половина пути пройдена. Но в этот момент тишину нарушил пронзительный и громкий детский голос.