Валерий Еремеев - Черный ангел
В общем-то пока все логично. Но смерть Перминова в эту логику уже не вписывается.
— Вы не помните, Николай Александрович, фамилию судьи? — спрашиваю я, когда рассказчик, умолкнув, стал раскуривать сигарету без фильтра.
— Нет, — отвечает тот, — не помню. Знаю только, что вскоре он перешел служить то ли в милицию, то ли в прокуратуру. Словом, вскоре после суда над Лаптевым, он сменил род занятий.
Мой вопрос про имя судьи из разряда лишних. Я и так знаю, кто был этот человек, который сначала оправдал двух малолетних подонков, а потом попытался подвести под вышку брата их жертвы. А теперь скажите, что бы случилось с этаким вот судьей в древнем Вавилонском государстве? Правильно! С него бы сняли шкуру и натянули на кресло, на котором бы вершил судопроизводство новоназначенный судья. У нас не Вавилон (о чем иной раз приходится и пожалеть) и вряд ли кто-нибудь пожелал бы восседать на такого рода стульчике, поэтому, когда убийца ободрал Перминова, он его самого же и посадил на собственную шкуру.
Покинув Николая Романова, я выхожу на морозную улицу. Несмотря на то, что за считанные часы, что я нахожусь в этом месте, мне повезло многое узнать, нельзя сказать, чтобы я испытывал чувство глубокого удовлетворения. С одной стороны, все вроде встало на свои места, с другой еще больше запуталось. Так совершенно понятно, почему был убит Механошин, а его приятель даже кастрирован, можно даже понять, хотя это и не так просто, почему расчленили Перминова, но на кой убийце понадобилось мастерить из мертвеца чашу для питья? Мало мастерить — пить из нее! Делайте со мной, что сочтете нужным, но я твердо уверен, что человек, который решил посвятить жизнь служению Богу, который отдал все свои деньги церкви, так поступать не станет. Если он хотел отомстить Перминову, почему он еще тогда, выйдя из тюрьмы на волю, не попытался его разыскать? Это было бы совсем нетрудно сделать. Потому что он твердо решил поставить точку на своем прошлом.
Допустим, Лаптев-Карелин случайно, из газет или еще каким-то образом, узнал, что продажный судья теперь рядом, он вдруг сорвался, забыл про заповедь «Не убий», пошел и зарезал бывшего судью. Это было бы еще понятно, но чтобы он вот так сразу превратился в подобие людоеда из племени Мумба-Юмба? Слабо верится. С ума сходят не враз. Если бы у Карелина начало срывать крышу, наверное, это было бы заметно. А между тем, те, с кем беседовал Альварес, очень тепло отзывались о Карелине как о нормальном, высоко-моральном и рассудительном человеке.
Но нормальный человек, даже если он не верит ни в бога, ни в черта, так не поступит. Нормальный человек, даже мстя другому, не станет убивать невиновного вахтера-охранника. Для этого нужно иметь отклонения в самой основе!
Еще один вопрос и тоже далеко не праздный, а по своей актуальности даже превосходящий предыдущий — что мне делать теперь?
Все, что мог, я узнать, узнал и очень быстро, теперь с чистой совестью могу валить домой. Однако Александр Евгеньевич Письменный и его друзья уголовники знают мое имя и, стало быть, смогут узнать, откуда я прикатил: ну что им стоит посмотреть в гостинице, заполненный мною формуляр, где есть и мой домашний адрес? Могут пострадать и люди из той цепочки, по которой я пришел к Письменному, в том числе и родственник Жулина. Кто знает, что за отморозки работают на Татарина.
Я не могу поручиться, что через пару дней после отъезда, у меня на пороге не появяться крутые братки с автоматами. Не по своей вине, а по случайности, но я здесь наследил. Теперь надо убирать, если я хочу и дальше жить спокойно. Оборотень Письменный не советовал Татарину ставить в известность большой круг лиц. Скорее всего, он так и поступит. Лишние в доле ему не нужны. Значит, против меня будут максимум три-четыре человека: Татарин с одним или парочкой доверенных лиц и сам Александр Евгеньевич. Уборка, стало быть, будет хоть и трудной, но отнюдь не безнадежным мероприятием. Решено, спектакль с Письменным будем доигрывать до конца. Пока не знаю как. Как не знаю, где я буду проводить ночь.
В гостиницу возвращаться нежелательно: вряд ли Рамазан окажется настолько терпеливым, что будет ждать, когда завтра после обеда я приду в офис Письменного. Уверен, что меня попытаются найти раньше. Уже пытаются. Прозвонить другие гостиницы и узнать, нет ли там Сергея Лыскова, ничего не стоит. Надо подыскать другое место.
Мне приходит на ум идея. Может кто-то и скажет, что я любитель все усложнять, может так оно и есть, но в данный момент ничего другого я придумать не в состоянии. Я возвращаюсь к двери Романова и нажимаю на звонок. Как и в прошлый раз, мне приходится ждать, когда Николай Александрович соизволит открыть дверь.
— Это вы? — говорит он, безо всякого удивления в голосе. — Хотите, чтобы я еще что-нибудь вам рассказал?
— Я просто решил, что ваш увлекательный рассказ не был оценен мною по достоинству. Скажем прямо, я пожадничал. Спешу исправиться. Я принес вам дополнительную премию.
— Шутите.
— Вот доказательства, — говорю я, вручая ему еще одну пятисотрублевую купюру.
— Спасибо, коли так, — говорит он, засовывая деньги в задний карман не глаженых брюк.
— Еще на один вопрос ответите, Николай Александрович?
— Валяйте, — безразлично соглашается он.
— Вы знаете, где жил Лаптев? Его адрес. Или хотя бы, приблизительно место, где он жил.
— Где они жили с сестрой — нет. А вот там, где он погиб, помню.
— Разве это было в другом месте?
— Конечно. Когда Лаптева посадили, то квартиру конфисковали. Сестре была предоставлена жилплощадь в другом месте, правда ей она так и не понадобилась. Три месяца после освобождения до гибели он жил в другом месте. Снимал нечто вроде времянки в частном секторе.
— Вы можете, сказать, где это? А еще лучше нарисовать, как туда добраться. А то я совсем не знаю вашего города.
Он выполняет мою просьбу, и я с ним расстаюсь на этот раз, полагаю, окончательно.
От Романова я еду на вокзал, куда приезжаю как раз вовремя, чтобы купить билет на последний пригородный поезд идущий в сторону Питера и вскочить в вагон. За моей спиной двери закрываются. Пассажиров немного. Свободных мест завались — располагайся, где хочешь. Я прохожу по вагонам и, выбрав, на мой взгляд, самый теплый, подняв для тепла воротник куртки, втянув голову в плечи, забиваюсь в уголок. Под стук колес иногда приятно и думается, и дремлется. А если мои новые знакомые захотят меня поискать, бог в помощь! Я засыпаю…
Юрисконсульт Александр Евгеньевич Письменный сидит, подбоченясь, за длинным полированным столом и, чтобы скоротать время, раскладывает пасьянс из двух колод карт.
Увидев меня, он неохотно смешивает карты.
— Наконец-то ты изволил явиться. А я тут сижу, волнуюсь. Все гостиницы города оббежал, а тебя нет нигде, нехорошо, батенька мой, нехорошо. Я, понимаешь ли, тружусь для тебя, выполняю твою работу, а ты изволишь где-то развлекаться. Непорядок.
— Виноват, исправлюсь, — отвечаю я.
— Вот так-то лучше, — говорит Письменный, меняя гнев на милость.
Он подходит и снисходительно хлопает меня по щеке.
— Ладно, вольно, можешь расслабиться, тем более что у меня для тебя большой сюрприз. Я нашел того человека, который тебе нужен. Вот, пожалуйста, познакомься.
Из-за длинной портьеры возле окна выходит высокий, широкоплечий мужчина, раскосый с длинными запорожскими усами и почему-то в зеленой чалме.
— Но ведь это не он, — протестую я, — это же Равиль Ильясович Рамазанов! Известный бандит по кличке Татарин! Я его очень хорошо знаю!
— Никакой это не татарин. Это он, человек с твоей фотографии, только он сейчас пластическую операцию сделал, вот и не узнает никто. Хотя я понимаю, рожа у него действительно бандитская. Как посмотришь, так прямо и плюнуть хочеться, в рожу-то эту противную.
Письменный встает, долго шевелит челюстями, словно накапливая во рту слюну, а потом делает смачный плевок в Рамазанова. Тут до меня доходит, что никакого Письменного рядом нет, а есть большой двугорбый верблюд, которого я поначалу принял за Письменного, и нахожусь я не в офисе юридической консультации, а на засыпанной снегом улице. «Верблюд, здесь? Но почему? Ему же здесь нельзя. Он же замерзнет. Ему надо срочно в пустыню!» — приходит мне в голову.
— Не замерзнет, — слышится голос Рамазанова, который очевидно умеет читать чужие мысли, — не успеет. Я его раньше убью! Чтоб, гад, не плевался.
У Рамазана прямо из руки вырастает длинный сверкающий меч, как в «Терминаторе-2», который он всаживает в живот верблюду. Из того начинает хлестать черная кровь, как из нефтяной скважины. Верблюд хрипит и бьет лапами по снегу, который окрашивается в сверкающие антрацитовые цвета, и вдруг превращается в огромную свинью, рылом чрезвычайно похожую на Письменного.
