Екатерина Лесина - Золотые ласточки Картье
…хорошо бы так. Оленька-то не против роман закрутить, дозрела девка и перезрела, но пока, при живой жене, Петюня шалить поостерегся… У Михайло Илларионовича разговор короткий, а рука тяжелая… как он тогда сказал?
– Обидишь Наденьку, сгною.
И вправду сгноит.
Потому придется улыбаться, ласковым быть и целовать вялые влажные ручки жены, заверять, что любит ее безмерно. Хорошо хоть доктор строго-настрого запретил супружеские обязанности исполнять, дескать, ребенку вред быть может….
– Прости, дорогая, – он разорвал прикосновение, – но я так за тебя беспокоюсь…
Улыбнулся робко, заискивающе. Наденьке тотчас стало стыдно за свои подлые мысли. Неужто она, Наденька, настолько очерствела душой? Или же, напротив, собственное падение стремясь оправдать, чернит иных людей, близких? Оленька завсегда кокеткою была, и следует ли ожидать, что переменилась дорогая сестрица? А Петюня… Петюня неловко чувствует себя, верно, непривычно ему, одиноко в купеческом особняке, вот и ищет он живого общения. Сама-то Наденька занемогла…
Голосок тонкий, мерзкий нашептывал, что дорогой супруг не спешил сменить верную Аглаю Никифоровну у Наденькиной постели, да и вовсе, если и заглядывал, то ненадолго. Целовал сухими губами в щеку, спрашивал о здоровье и спешил откланяться.
Дела? Дела… папенька вон прошлым визитом обмолвился, что голова у зятька имеется на плечах, что вовсе он не дурак, хотя… правда, тут замолчал, осекся, не договорив. И эта недоговорка крепко Наденьку царапнула. И ныне вот мучила-мучила…
За столом она ела мало, глядя то на Петюню, то на притихшую сестрицу, а думалось все одно про Яшку. Неужто не нужна она ему стала?
Он ведь ничего не говорил о любви и клятв не давал, и вовсе сама Наденька во всем повинна… повела себя как женщина легкомысленная, и надо бы о том забыть, раз уж сама жизнь так постановила. Тайна пускай тайной и остается, а Наденька заживет, как то положено приличной женщине. Мужа она любит. Наверное.
Так она промучилась месяц, покидая дом лишь на короткий срок и с непременным сопровождением. Ходила с нею Аглая Никифоровна, изредка – Петюня. Но он все больше занятый был с папенькой, который решил, что раз уж дал господь зятя, то надобно использовать этакий подарочек себе на пользу. Когда же случались свободные вечера, то появлялась Оленька, которую всенепременно надо было сопроводить в театр или в салон, на выставку, вечер музыкальный, поэтический… Папенька хмурился, но дозволял. Все ж родственник.
Признаться, если поначалу у Михайло Илларионовича и имелись недобрые подозрения, то вскоре они развеялись: с Оленькой зять вел себя безупречно.
– Я все прекрасно понимаю, – сказал он, когда Михайло Илларионович осторожно затронул волнительную тему. – Ольга… взрослеет. Ей хочется на ком-то опробовать свои чары. Пускай. Мне несложно побыть с нею рядом. Люблю-то я все одно Надежду.
Михайло Илларионович успокоился.
Аглая Никифоровна, пытавшаяся воззвать к разуму воспитанницы, вскоре оставила сие неблагодарное дело. Наденьке же было все равно. Напротив, постепенно и короткие визиты супруга начали тяготить ее. Он с восторгом рассказывал о делах, о театре, о салонах и выглядел притом нарочито возбужденным, нелепым. Он был и смешон, и жалок.
Но Наденька заставляла себя улыбаться. Отвечала что-то, наверняка невпопад, иначе почему ее супруг кривился? А порой на лице его мелькало выражение брезгливого недоумения.
Кажется, он тоже полагал, что брак этот стал ошибкой.
Однако мысли свои Наденька держала при себе, повторяя, что за ошибки надобно платить, и она, Наденька, взрослая… она сумеет со всем справиться.
Это же она повторила, ступив в сумрачный подъезд нищего дома, в котором некогда снимала комнату. Зачем она сюда пришла?
Затем, что иначе невозможно.
Первой, кто встретился ей, была Катенька.
– О, какие люди! – воскликнула она нарочито весело. Глаза ее блестели, во всяком случае левый, правый же заплыл. И на скуле расползалось сине-зеленое пятно свежей гематомы. – Надо же, вспомнили о нас, грешных, Надежда Михайловна…
– Добрый день, – Наденька смутилась. Она знать не знала, как следует держать себя с этими людьми. Притвориться равной? Это ложь, а они ложь чуют.
– Не мнися, – по-свойски махнула рукой Катенька. – Говори, зачем пришла… Не на мои ж прекрасные глаза любоваться?
– Н-нет…
– Вот и я так подумала. Не гляди, это меня клиент один… паскудина… и зуб выбил, – она потрогала языком щеку. – С-скотина…
– А… Яков здесь?
– Я-ашка? – протянула Катенька, нехорошо усмехнулась. – Вот, значит, как… учила-учила и научила на свою голову.
Она воровато оглянулась и, схватив Наденьку за руку, потянула.
– Идем… не тут говорить… людишки завистливые… и я завистливая… Небось хорошо живешь?
– Сто рублей дам.
– Сотку? Соточку – это хорошо… это пользительно, только я не из-за денег… Яшка-то славным был, даром что лихой. А иные-то с виду приличные, а ковырнешь чуть – дерьмо дерьмом. Яшка мне денег давал. И помогал, когда вот… в моем деле всякое случалось… с пониманием был.
В комнатушке Катеньки пахло дешевыми духами, но было чисто. И кровать пряталась за самодельною ширмой из старой шторы.
– Садись, – она толкнула Наденьку к столу. – Замели Яшку, сдал кто-то, а кто, когда все свои, кроме…
Она замолчала.
– Говори.
– Петюня твой. Не нравилось ему, что Яшка к тебе шастает. Оно понятно, какому мужику такое по вкусу будет? Только иной поговорит по-своему, а твой забоялся, вот и…
– Быть того не может.
– Да ну?
Под насмешливым Катенькиным взглядом все вдруг встало на свои места. Может, еще как может. До чего своевременно исчез Яшка, до чего вовремя охранка на конспиративную квартиру вышла… Сволочь.
– На вот, – Катенька исчезла за ширмой и вернулась с письмом. – Он был уверен, что ты объявишься. Я-то, грешным делом, подумала, что ошибся. Ан нет… удивительно.
Письмо было коротким. И с ошибками.
И все-таки сердце застучало быстро, жар к щекам прилил. Помнит, ждет встречи и верит, что встреча эта будет скорой…
– Катерина, – Наденька решилась. – Ты… ты бы могла помочь? Я напишу письмо…
– Толку с того письмеца, лучше уж передачку пошли.
– И передачу.
Денег у нее хватит.
Катенька только головой покачала и сказала:
– Дуры мы, бабы… ой дуры.
Этой ночью он вспоминал Маргошу. И следующей. И еще несколько ночей, каждая из которых приносила ему мучительное удовольствие, которое, впрочем, блекло раз от раза, как случалось, когда жертва была неподходящей.
Пожалуй, Маргошу он не станет вписывать в свой альбом. Альбом человек завел, кажется, после Стаси… или раньше? Он сам удивился тому, что не помнит. В его голове хранились десятки картинок, будто бы открыток, которые оживали по его желанию, разыгрывая сцены прошлых дел.
Анастасия. Стасенька.
Ей было восемнадцать. Чистая светлая девочка, которую ему было немного жаль. Пожалуй, если бы он так отчаянно не нуждался в ее смерти, то мог бы быть счастлив.
Ее он встретил зимой.
Зимы человек не любил, поскольку мерз. В плохонькой его квартире холодно было, несмотря на то, что батареи грели как и положено. Но из старых окон сквозило.
Вернуться бы… На квартире осталось множество воспоминаний, и, избавляясь от нее, человек чувствовал себя несчастным, но разум подсказывал, что останься он на этой помойке – не поймут.
И бывшая особенно.
Она, бывшая, оказалась той самой ошибкой, которая едва не стала роковой. Слишком близко подошла, слишком многое узнала. Нельзя было… А он вдруг вновь испугался, у него получалось испытывать вот такой иррациональный страх, который лишал способности думать, оставляя лишь цель.
И в тот раз, когда нашли тело, он испугался. Решил, что начнут расследование. Обнаружат остальных.
И как в кино… следственная бригада, подозрения на тех, кто слишком выделяется. Он же выделялся именно этим своим бросающимся в глаза одиночеством, какой-то неприкаянностью. Все ведь женились. А у него и подруги-то не было. Нет, сейчас он прекрасно понимает, что женитьба была глупостью, но тогда… Марго виновата была… и Стася, которая устала хранить случайный свой роман в тайне. Она думала, что встречается с женатым мужчиной, и стыдилась этого, и верила, что он уже разводится, что с женой у него ничего-то общего нет, и вообще она, мифическая эта жена, выгнала его из дому, оттого и обретается он на съемной квартире на самом краю города.
