Екатерина Лесина - Браслет из города ацтеков
Пожалуй, мне не следовало бы поверять бумаге эти свои мысли, однако, решив быть честным, следует быть им до конца. Я по-прежнему пишу об увиденном, хотя теперь взгляд мой повсюду ищет лишь ее. И я по-прежнему честно читаю свои записи Тлауликоли, удивляясь спокойствию, с каким он слушает меня. Сегодня я спросил:
– Разве не испытываешь ты ревности ко мне? Разве не желаешь убить? Или сделать так, чтобы я не видел ее?
– Зачем? – ответил он вопросом на вопрос. Взгляд Ягуара был прикован к маленькой Колибри, и улыбка смягчала жесткое его лицо.
– В моей стране мужья ревнивы.
– В моей тоже. Были. Сейчас все изменилось.
По лицу Тлауликоли скользнула тень, и ужасная догадка озарила меня.
– Ты убьешь ее? – Я заговорил шепотом и наклонился близко, опасаясь быть услышанным. Все же я мог ошибаться, ведь видел, с какой любовью и нежностью смотрит он на девушку, как радуется, когда она рядом, как нервничает, стоит ей отойти.
Молчание – вот ответ, которого я был удостоен.
– Ты чудовище! – Я опять шептал, хотя мне бы зайтись криком, предупредить невинную душу о том, что ждет ее в запретном городе.
– Беги! – кричало мое сердце. – Беги со всех ног, маленькая птичка. И пусть Господь и Дева Мария милосердная спасут тебя от злой участи.
Но оставались крепко сжатыми губы мои, и ни слова, ни звука не вырвалось на волю.
Мое ли это дело? Нет. Все будет, как суждено тому. А я сделаю, что могу, рассказав им о Господе. И Тлауликоли слушал мои рассказы, переводя их Киа. Та же улыбалась, смеялась, и у меня от смеха ее голова шла кругом, а мысли путались.
Наши прошлые беседы с Ягуаром, когда рассказывали мы друг другу о пути, сведшем нас вместе, продолжались, но уже много реже. Он много времени проводил с женой, а я – с бумагой.
И наступил момент, когда мне выпало рассказать о переменах в нашем существовании в Мешико и предательстве, совершенном Мотекосумой, а также о золоте и многом ином.
После долгих разговоров Мотекосума дал разрешение построить часовню внутри нашего лагеря и любезно прислал для того каменщиков. И по прошествии двух дней работа была исполнена. Но важно не то, а иное: выбирая место для постройки, мы внимательно осмотрели стены и нашли след от недавно замурованной двери. Кортес велел вскрыть эту дверь и с несколькими капитанами вошел в замурованное помещение. Действительно, это был великий клад! Всюду лежали драгоценности в виде изделий, кирпичиков, листов. Слепили взор драгоценные камни. И было их так много, что никогда никто из нас не видал такого сказочного богатства! Но все мы: и капитаны, и солдаты – единодушно решили никому ничего не говорить, а дверь заделать по-прежнему.
Сами же начали думать о том, как нам быть. Ведь не обманули нас тишина и дружелюбие Мотекосумы, знали мы, что в любой миг способен перемениться он. А перемена эта станет для нас гибелью. Ведь нам неоткуда ждать помощи, целиком мы отрезаны от внешнего мира.
Тогда-то, проговорив весь день, мы решились предпринять неслыханное дело: арестовать могучего государя в его же собственном дворце среди множества телохранителей и неисчислимых войск. И пусть кажется это полным безумием, но к тому времени терять нам было нечего.
И решение наше усилилось, когда два тлашкальца прокрались к нам с письмом из нашей крепостицы на побережье. Известия были донельзя печальные: мешики, позабыв о договоре, коварно напали и попытались разрушить мирное поселение. И храбрый Хуан де Эскаланте – капитан, оставленный за старшего, – погиб в бою, а вместе с ним шестеро солдат, один конь и множество наших друзей, индейцев-тотонаков.
Поняли мы, что отныне не можем доверять ни Мотекосуме, ни даже прежним союзникам, каковые премного боялись мешиков и в случае беды не пришли бы нам на помощь.
Вот почему мы решили пленение Мотекосумы не откладывать ни на единый час.
Всю ночь накануне мы молились Богу. Рано утром следующего дня Кортес взял с собой пятерых капитанов, а также меня и наших переводчиков. Подобная свита не могла возбудить подозрения, так как в ином сопровождении Кортес никогда не появлялся во дворце Мотекосумы. Как всегда, Кортес наперед послал человека с просьбой об аудиенции. Мотекосума ответил, что очень рад посещению.
После обычных приветствий и поклонов Кортес обратился к Мотекосуме со следующими словами:
– О великий Мотекосума, как мне понять, что Вы, назвавши себя нашим другом, повелели Вашим военачальникам на побережье захватить поселения, находящиеся под охраной нашего короля? Baши люди осмелились убить испанца, одного из моих братьев! Это объявление войны. Тем не менее я не алчу начать военные действия, не хочу разрушить этот город, но с условием: для сохранения мира Вы должны тайно вызвать Ваших виновных военачальников и передать их нам. А также Вы должны сейчас же вместе с нами, добровольно и спокойно, отправиться в наши палаты, где и будете впредь пребывать. Вам будут служить там столь же почтительно, как в Вашем собственном дворце. Но если Вы поднимете шум, то Вас немедленно убьют. Именно для того я взял с собой этих моих капитанов.
В первую минуту Мотекосума от неожиданности не мог произнести ни слова. Затем он, несколько оправившись, торжественно заявил, что никогда не давал приказа о нашем уничтожении. Он готов сейчас же вызвать провинившихся военачальников, чтобы наказать их примерным образом. Однако идти с нами он не желал. И препирательство длилось долго, пока у Хуана Веласкеса де Леона не лопнуло терпение, и он с возмущением не обратился к Кортесу:
– К чему столько слов? Или он последует за нами добровольно, или мы его прикончим.
Суровый, необычный тон произвел впечатление на Мотекосуму, и он смягчился. По совету Кортеса Мотекосума объявил приближенным и охране, что идет с нами, ибо таковы желания и воля их идола Уицилопочтли, ибо только с нами его жизнь будет в безопасности. Ему подали богатейшие его носилки, и вся процессия отправилась к нам.
Вскоре к нему явились все главные советники и племянники Мотекосумы, как бы для услуг, а на самом деле, чтобы узнать – не пора ли начать против нас военные действия. Но Мотекосума неизменно отвечал, что ему приятно провести с нами несколько дней, что переезд произошел по его собственному желанию и не следует верить слухам об обратном. А для пущего успокоения Мотекосума перевел к нам всех своих слуг и жен.
Он сдержал слово. Через несколько дней прибыли военачальники, сражавшиеся против Хуана Эскаланте, и Мотекосума передал их Кортесу для суда.
Под пыткой они же признались в тайном приказе, полученном от Мотекосумы, и повинились. Однако Кортес не собирался прощать предательства и приговорил всех к смерти. Мешики были заживо сожжены перед дворцом. Самого же Мотекосуму Кортес велел на время казни его военачальников заключить в оковы, а вернувшись, лично уверил его, что любит Мотекосуму как родного брата. И в доказательство Кортес уступил ему и своего пажа Ортегилью.
Так Мотекосума остался в нашем расположении, и только единственно это сдерживало мешиков от войны. Однако власть великого слабела, и случалось так, что лишь при помощи Кортеса ему удавалось сохранить положение. Эти двое стали нужны друг другу, что премного поспособствовало сближению и установлению дружбы.
– Хороша же была дружба, – засмеялся Тлауликоли, – тогда и ты – мой друг, а я – твой. И надо нам с тобой, как истинным друзьям, радоваться тому, что находимся мы вместе.
Киа, прижавшаяся к плечу его, спросила о чем-то, и Ягуар ответил. Только не стала смеяться девушка-птица, вздохнула и спряталась в тени своего мужа.
Боялась она меня? Презирала?
Не знаю.
– Что ж, теуль, – сказал Тлауликоли, обнимая жену. – Могу сказать тебе, что наша дружба закончится так же, как закончилась та, которая была у Малинче и Монтесумы.
И я понял, что говорит он о смерти владыки мешиков.
Пожалуй, случись Кортесу быть в Мешико в те дни, многое повернулось бы иначе. Однако Господь Бог распорядился так, что предательство Нарваэса, прибывшего с Кубы нам на подмогу, вынудило Кортеса двинуться к побережью. Мотекосуму и Мешико он оставил на попечение Педро де Альварадо. А он, будучи человеком знатным и верным духом нашему делу, умом не отличался. Честно исполняя приказы, Альварадо постановил через Мотекосуму запретить человеческие жертвоприношения, чем вызвал сильное недовольство среди мешиков.
Не раз и не два приходили к нему послы с просьбой переменить приказ, но Альварадо, а с ним и прочие капитаны, оставались непоколебимы. И я мыслил, что сие – во благо. Пусть бы увидели мешики, сколь бессильны их боги, что и не боги они вовсе, но идолы золотые. А истинный Господь – милосерден.
