Семь сувениров - Светлана Еремеева
Он был все ближе и ближе. Вот образ уборщицы стал совсем четким, хорошо различимым. Он видел ее синий рабочий халат, косынку в крупный цветок, черные кожаные сапоги, щетку с длинной рукояткой, железное ведро, серую тряпку с которой стекала грязная, почти черная вода… Когда он подошел совсем близко, то увидел ее глаза – маленькие, но очень выразительные, подвижные, живые. Она посмотрела на него и приветливо улыбнулась. Он тогда еще вспомнил, что улыбнулась она почти так же, как та женщина, во дворе перед улицей Восстания. Не ожидала ничего плохого. Растянула губы просто по инерции. Но он не улыбнулся в ответ и, не говоря ни слова, слету воткнул в нее вынутый из кармана нож.
Женщина громко закричала. Удар ножа пришелся в кисть руки. Она успела закрыть ладонью шею и грудь, но лезвие, по-видимому, задело медиальную вену. Кровь брызнула фонтаном. Уборщица вывернулась и быстро побежала между станками, аппаратами и скамейками. Радкевич устремился за ней. Оттого, что ноги уже онемели от холода, бежать было трудно. Он отставал, начинал задыхаться. Но ее крик поддерживал его сознание. Он должен был догнать ее. Должен был, чтобы не окоченеть от холода.
Он бежал. Она неслась впереди. Ее крик разрывал застывшую тишину опустевшего завода. Никто не видел их. Никто не слышал. Радкевич замечал тонкую струйку крови, которая оставалась за ней словно едва ощутимый шлейф. Он шел по этому следу как охотничья собака. Он был уже совсем близко. Женщина устала, начала задыхаться. Он слышал, как она заплакала и упала недалеко от одного из станков, почти у самого выхода во внутренний дворик. Теперь ему не нужно было спешить. Он замедлил шаг. Тихо подошел к ней.
– Не трогай меня, Вадим… – услышал он тихий, еле живой голос. – Пощади меня. Ведь у меня дети, внуки… У тебя самого дети… Вспомни…
Он подошел совсем близко. Сел рядом с ней на корточки. Она повернула голову и посмотрела прямо ему в глаза.
– Я не Вадим… – ответил он переменившимся, почти металлическим голосом. – Я не Вадим. Я не знаю тебя…
Он поднял нож и со всей силы ударил ее по спине. Он бил ее столько раз, что, очнувшись, не узнал свою жертву. Он только понял, что сидел посреди целого озера крови. Он полностью согрелся. Вставая, Радкевич схватил выпавшую из кармана халата женщины детскую игрушку – серого пластмассового зайца – и положил его к себе в карман. Туда же он засунул окровавленный нож. Он огляделся вокруг себя. Все было тихо и неподвижно. В цеху и во дворике – ни души. Перешагнув через тело, потерявшее всякое сходство с тем человеком, который еще несколько минут назад просил его о пощаде, он побрел к выходу. Он помнил, что на улице в тот день было морозно, падал снег. Но ему не было холодно. Он согрелся. Еще никогда ему не было так тепло, как в тот раз.
Волков пояснял в конце записей, посвященных пятому убийству, что как раз это преступление помогло сыщикам позднее выйти на Радкевича. Он оставил столько следов, что следователям оставалось лишь сложить воедино все разрозненные детали, улики и факты, которые они смогли найти до этого эпизода. Самым важным было то, что на этот раз он оставил свои отпечатки пальцев на щетке уборщицы. Но нужно было еще доказать, что оставил он их именно на месте преступления, а не в какой-нибудь другой раз. Кроме того, на щетке обнаружились следы какого-то третьего, неизвестного лица. Все сослуживцы Радкевича, да и сам Радкевич твердили в один голос, что Вадим был дружен с уборщицей, – то вещи ей подносил, то несколько раз подвозил ее на машине до дому. Да и вообще, как можно было подозревать его – мастера цеха, передовика, члена президиума заводского партсобрания!
Оторвавшись от записей, Краснов на этот раз долго не мог прийти в себя. По-видимому, от чрезмерного натурализма описанных Волковым сцен преступления, в голову лезли до рвоты болезненные воспоминания школьных лет. Обычно он гнал их, не давал им взять верх над настроением, но в этот вечер он ничего не мог поделать с ними. Они лезли со всех сторон, как потревоженные змеи, выскальзывали из своих незаметных гнезд и впивались, причиняя нестерпимую боль. Возник образ учительницы математики. Она размахивала своей длинной линейкой и широко раскрывала рот. Он не слышал, о чем она говорила, но понимал, что о математике речь не шла. Она нередко упоминала во время своих эскапад в адрес Николая – его отца (диктора Ленинградского телевидения) и его мать (известную актрису). Она говорила, что на детях таких родителей природа отдыхает. И он – Коля Краснов – яркое тому подтверждение… Он молча слушал. И ему было нестерпимо больно. Затем она заливалась каким-то черным, звериным смехом и переключала свое внимание на кого-нибудь другого… Он закрывал руками лицо, затем отнимал ладони… Сквозь молочную пелену проступали учителя литературы, истории, географии, физики, химии. Они проходили мимо парт и жадно вглядывались в лица учеников. Их глаза были мутно-серыми, лица – белыми как лепестки калы, от них ото всех пахло мертвечиной. Они все были покрыты трупными пятнами, их пальцы отваливались и летели на грязный пол, частицы кожи осыпались словно старая, поросшая грибком штукатурка, но они двигались – двигались несмотря ни на что. Они скользили по классу, они даже подпрыгивали, подплясывали. Николай, несмотря на оцепенение, пытался смотреть на своих одноклассников и с ужасом понимал, что все они такие же мертвые, как и эти полусгнившие учителя. И сам он тоже умер. По рукам и пальцам растекались сине-красные разводы. Мертвый класс, мертвые учителя… То время умерло… Он видел его чудовищный фантом, его оживший труп, его неуспокоенную душу.
Николай содрогнулся и молниеносно открыл глаза. На душе стало совсем тягостно. Эта квартира мучила, изводила его. Ему стало мерещиться, что это была вовсе и не квартира, а какая-то зона, в которую он попадал, чтобы видеть то, что невозможно уловить другим и что он сам, не попади сюда, никогда бы в жизни не увидел. Он вытеснял все это из памяти, давно забыл эту далекую детскую травму, эту латентную форму насилия
