Семь сувениров - Светлана Еремеева
– Не знаю, Николай, не знаю… Но жизнь в потемках, жизнь как в той самой уайльдовской темнице стала невыносимой для меня…
23
После короткого визита домой, где его ждал голодный кот, Николай вновь отправился на Ждановскую набережную. Нужно было спешить. Исаев звонил несколько раз, но Николай не отвечал. Он думал, что, возможно, Константин Семенович начал действовать, и ничем хорошим разговор с Виктором бы не закончился. Наверняка на него уже давили. Давили со всех сторон.
Когда Николай входил в квартиру Волкова, он заметил на замочной скважине свежие царапины. Кто-то пытался проникнуть в квартиру, но не смог открыть дверь. Ключ был только в двух экземплярах: том самом, что лежал в его ладони и у Василисы. Неужели Константин Семенович решится на взлом? Чего он боялся? Что там крылось, в этом запутанном архиве? В этой бездонной и бескрайней западне?
Вдумываться во все это было некогда. Нужно было работать. Он включил свет в прихожей и, как всегда, посмотрел на журнальные и газетные фрески 1980-х годов. На этот раз взгляд его упал на вырезки из «Огонька» 1989 года. На черно-белых фотографиях прорисовывались едва заметные очертания ГУЛАГа. Шеренги осужденных, в ватниках, ушанках и кирзовых сапогах, шли к железным воротам. Лица этих людей были изможденными, серыми, изъеденными самыми черными мыслями. Они шли навстречу долгим годам страданий, разлуки с близкими, навстречу вечному забвению или, возможно даже, самой смерти. На другой вырезке из того же «Огонька» топорщилось групповое фото, где были изображены Сталин, Берия, Ежов, Молотов и Хрущев, а за ними – целая бесконечность лиц и рук. Эти неизвестные на заднем фоне смотрели на своих вождей с вожделением, они рукоплескали, по-видимому, что-то выкрикивали, приветствовали своих кумиров. Николай переводил взгляд с одной фотографии на другую. На одной эти люди из толпы смеялись и веселились, на другой – убитые горем шли в сторону преисподней. В голове проносились другие картинки: 1991 год – народ воодушевленно приветствует реформаторов, рукоплещет Ельцину, ходит с плакатами по площадям… а… чуть позднее… безденежье, безработица, криминальные разборки… тысячи убитых, замученных, покончивших собой по всей стране… точнее по той части, которая осталась от страны… Все повторялось… И наверняка повторится еще множество раз… пока толпа будет рукоплескать кумирам, а кумиры будут властны над толпой, которая и порождает этих же кумиров… Это – замкнутый круг, из которого не было и не будет никакого выхода.
Раздался звонок смартфона. Николай тут же ответил, увидев номер матери.
– Мама, здравствуй! Как ты?
– Все хорошо, Коля.
– Ты здорова?
– Да. Все в порядке.
– Может, я перезвоню тебе вечером? Я сейчас немного занят…
– Нет, Коля. Мне нужно спросить тебя о чем-то важном.
Николай прекрасно знал, о чем мама хотела его спросить. Это была старая тема, возникшая еще в тот год, когда он женился на Нине, а затем заострившаяся, накалившаяся до предела, когда они с Ниной развелись. Этой темой была их старая квартира, где Николай родился и вырос. Теперь в этой квартире проживала Нина с Верой, на имя которой он и переписал опустевшее семейное гнездо.
– Мама, давай обсудим это позднее. Сейчас это совсем некстати.
– Коля, я имею право давать тебе советы. Ты ничем не дорожишь. Весь в отца. Такая же размазня.
– Мама…
– Послушай меня! – голос мамы звучал все громче и громче. Николаю казалось, что голос медленно вытекал из трубки, собирался в целую сеть маленьких образов, вертелся, кружился, завывал. Вот ее полупрозрачный силуэт уже скользил перед старыми фотографиями. Он подпрыгивал, дрожал, обрызгивал старые вырезки множеством горьких, деструктивных слов. Сквозь ее лицо просвечивался величественный профиль Индиры Ганди. Вот этот профиль повернулся и заговорил голосом мамы.
– Ты совсем не считаешься с моим мнением! Ты еще пожалеешь! Но будет поздно.
– Мама… – перед глазами вставали давно затихшие где-то в глубине бессознательного бурные сцены из девяностых. Мама собирает чемоданы. Отец мрачно смотрит на нее со своего кресла. Мама говорит, что он размазня, что он не мужчина. Он молчит. Мама что-то шепчет в полголоса, чтобы Николай не услышал. Отец краснеет, затем становится белым, как полотно. Мама бросает ключи на трюмо в прихожей. Хлопок двери.
– Да. У тебя в этом мире еще есть мама. Но настанет день, когда ты останешься совсем один.
– Мама, не говори так…
– Потерять такую квартиру! В самом центре! На набережной Мойки! Обвела она тебя, дурака, вокруг пальца!
– Но квартира принадлежит Вере. Твой внучке, между прочим.
– Не смеши меня. Эта интриганка, авантюристка еще сто раз выйдет замуж, заставит Веру забыть о тебе и, конечно, даже не сомневайся, продаст эту квартиру за огромные деньги.
– Ну и что…
– Что «Ну и что»?
– Я сделал, мама, то, что должен был сделать… Пусть Нина поступает, как считает нужным только она. Меня это уже не касается.
– Какая же ты размазня!
– Да-да… Я уже понял… Как отец…
– Вот именно!
– Мама, извини, мне правда некогда. Извини.
Мама сбросила звонок. Ее прозрачная тень-оболочка тут же погасла. Лицо Индиры Ганди стало просто профилем на фотографии. Все было неподвижно. Все было тихо. Николай, стараясь сконцентрироваться, отстраниться от захвативших его сильных эмоций, направился к кабинету Волкова. Нужно было читать тетради дальше, анализировать прочитанное, сравнивать с романом Волкова, с документами, затем все складывать в стройную систему… если это в принципе было возможно…
На этот раз разговор с Радкевичем долго не задавался. Его мучил приступ холода. Пришлось вызывать врача и ждать, пока подследственный придет в себя. Наконец, спустя примерно час после начала допроса, Радкевич смог рассказать о пятом убийстве, которое произошло прямо на том заводе, где он работал. Случай из ряда вон выходящий.
Заканчивая в тот раз смену, Радкевич почувствовал, как его левая рука начала неметь. Сначала пальцы, затем вся кисть медленно замерзали, словно покрывались невидимым льдом. Он оторвался от станка и сел на скамейку, попытался растирать руки, понимая, что могло последовать за этим симптомом. Но сколько бы он ни старался, руки не согревались. Через минут десять уже обе руки были затянуты морозной пеленой. Он встал и, шатаясь, побрел вон из цеха. Почти все рабочие уже ушли домой. Было больше семи часов вечера. Он переходил из цеха в цех. Искал глазами хоть кого-то, первого попавшегося… перочинный нож уже был наготове. Наконец он услышал отдаленный шорох, где-то в глубине одного из цехов, за вереницей аппаратов и станков. Он побрел на этот шорох. В голове уже все затянулось тонкими паутинками и кристаллами фантомного инея. Он не слышал и не видел ничего, кроме каких-то смутных звуков и очертаний. И он шел на эти звуки. И он уже видел того, кто должен был стать его очередной жертвой. Это была пожилая
