Семь сувениров - Светлана Еремеева
В одной из папок Николай нашел информацию о супруге и детях Радкевича. Он женился в двадцать пять лет. Первый ребенок родился вскоре, второй – через два года. По-видимому, это была хорошая семья, в которой все любили друг друга. Жена, когда давала показания, настаивала на том, что Радкевич очень бережно относился к ней и детям. Она замечала его странности, видела, что ему было плохо, даже водила его к психологу, но это не принесло никаких плодов.
Показания давали и его товарищи по работе. Все в один голос отмечали, что Вадим – прекрасный специалист, отзывчивый товарищ, многим помогал в делах и в личных ситуациях. Никто не мог поверить в то, что страшным маньяком, держащим в страхе весь город в течение более десяти лет, оказался именно он. Просили все перепроверить, тщательно разобраться.
Дальше шли папки, посвященные судебному заседанию: протоколы, фотографии, бесконечные списки фамилий. Радкевич впервые увидел родственников и друзей убитых им пяти женщин, ребенка и юноши. Они с ненавистью смотрели на него. Кто-то не выдерживал, пытался подойти к его клетке, но милиционеры отгоняли, не давали приблизиться к нему. С удивлением Николай читал о том, что на суде Радкевич раскаялся, просил прощения у родственников и все время повторял только одну фразу: Я хотел согреться… Мне нужно было их тепло… Я просто хотел согреться…
Краснов опять вспомнил последнее слово маньяка Печужкина. Тот ведь ни в чем не раскаивался. Он твердо повторял, что не сожалел ни о чем, что все делал правильно. И, если бы его не вычислили, то продолжал свое дело дальше – каждую ночь уводил бы в темный Битцевский лесопарк все новые и новые души.
Что двигало этими убийцами новейшего времени? – думал Николай. Это не были Раскольниковы, вообразившие себя Наполеонами. Это было слишком тонко, слишком интеллектуально для них… То была философия… Нет. Это были какие-то другие убийцы, не поддающиеся осознанию, непостижимые. Один из криминальных психологов, чьи работы цитировал Волков, писал по поводу маньяка-людоеда Джумагалиева, что он показался ему и не человеком вовсе, а явлением природы, какой-то чудовищной силой, принявшей случайно человеческий облик. Он же предполагал, что с человеком происходила мутация, страшная духовная трансформация. Эти маньяки были чудовищными исключениями из общего правила. Но именно они указывали на всецелое состояние общества. На запредельную стадию его духовного разложения. Эти люди были болезнью общества – его нарывами, гангренами, раковыми опухолями, но они были его неотъемлемой частью. Пока общество не осознает, что это общая болезнь, которую нужно лечить в рамках всего своего организма, будут возникать новые раны, новые нарывы… А через какое-то время тело совсем сгорит, разложится… и душа – пораженная общим недугом этого организма – умрет вместе с ним – неподъемным, истекающим гноем и кровью.
Николай потянулся к магнитофону и включил запись одного из допросов. Сначала слышался кашель. В кабинете Шахова как раз находился Волков. Кто-то налил в стакан воды, было слышно, как этот кто-то пьет воду. Наконец раздался голос Радкевича:
– Ну… И что вы хотите от меня услышать? – спросил он низким бархатистым голосом. Николая пронзило чувство диссонанса. У него никак не складывался единый образ этого убийцы. С одной стороны – красивая внешность, проникновенный, какой-то особенно завораживающий голос, а с другой стороны – семь убийств, совершенных с особой жестокостью. Более того – совершенных не из мести, не с целью ограбления, а как бы вообще без всякой цели. На фото он не производил впечатления больного человека. Он был полон сил и внешнего спокойствия. Ничто не выдавало в нем чудовища.
Послышался голос Волкова. Николай сразу узнал его – сиплый, усталый, прокуренный тембр.
– Расскажите о вашем предпоследнем убийстве.
– Это о каком именно? – переспросил Радкевич.
– Сентябрь 1992 года.
Радкевич долго не отвечал. Он собирался с мыслями. Было слышно, как тот, кто ходил по кабинету, наконец, сел в кресло и начал перебирать бумаги.
– Итак? – переспросил Волков.
– Ну хорошо… Я удивляюсь… Неужели вам приятно все это выслушивать? – обратился Радкевич к Волкову.
– Нет. Неприятно. Более того – невыносимо и отвратительно.
– Тогда зачем вы здесь? – тихо спросил Радкевич.
– Сам не знаю… Наверное… чтобы понять…
– Что понять?
– Сам еще не знаю…
Радкевич громко ухмыльнулся.
– Нравится мне в вас это… Вы честный… Не крутите, не вертите… Говорите, как есть.
– Так все же?
– Ну ладно… Что тут поделаешь… Придется рассказать.
– Да уж придется! – на этот раз прогремел голос Шахова. – Вадим Сергеевич можно без вступлений и углублений…
– Хорошо-хорошо… Вы думаете легко вспоминать это? Я не о моральной стороне дела… я о восстановлении картины… О памяти… Я слышал, что другие убийцы детально помнят свои преступления… я же по каким-то неизвестным мне самому причинам почти ничего не помню. Восстанавливаю буквально по крупицам.
– Не нужно нам здесь рассказывать о тонкостях вашей души… об этом расскажете в другом месте… Здесь нужны факты, подробности содеянного вами… – прорычал Шахов. Николай вспомнил свой разговор со стариком Шаховым и понял, что тот нисколько не изменился с возрастом, возможно, даже стал еще злее и грубее. На этом допросе он себя явно сдерживал из последних сил. Профессия была не из легких, но и характер делал свое черное дело. Николай знал, что следователя уволили из прокуратуры в конце 2000-х под видом провода на пенсию. Как говорили его коллеги, «дождаться не могли»… хотя все в один голос вспоминали о его уникальных способностях раскрывать преступления. У него был нюх на маньяков как у поисковой собаки. И он их искренне ненавидел. Он считал охоту на них не частью своей работы, а личным долгом, выполнением особой миссии по освобождению мира от зла. Да. Он считал их чем-то вроде посланников дьявола, обитателями преисподней, бесчисленными двойниками Сатаны или Люцифера. Он не пытался, как Волков, искать психологическую причину их морального «недуга», он выносил их за рамки таких категорий как «добро» и «зло». По ту сторону… Они были для него за какими-либо границами. Они приходили из тьмы, чтобы погружать светлый мир в черные краски… Николай думал, что, как никто другой, Шахов, посвятивший всю свою жизнь этой погоне, этому маневрированию между бытием и смертью, имел право на такую точку зрения.
– Ну что же… – снова заговорил Радкевич, но уже каким-то новым, потухшим голосом. – Как вы уже сказали, дело было осенью 92-го… Завод остановился… Я потерял работу. Дети заканчивали школу, должны были поступать. Жена продолжала работать, но зарабатывала копейки. В поисках места я стал часто срываться.
