Сергей Дигол - Утро звездочета

— В этом — вся мотивация Карасина. Евреи — что хорошего они могут сделать для русского театра? — формулирует за покойного журналиста Розовский.

— Ну, не знаю, — говорю я. — Все зависит от одаренности конкретного человека, я так думаю. Не припомню, чтобы Карасин разбирал спектакли под, так сказать, этническим углом.

— Поверьте мне, — хлопает себя по груди Розовский, — он вообще их не разбирал. И не разбирался ни хрена. Вот это, — хватает он газету со своего стола, — не критический обзор. Это, — трясет он газетой, — чан с дерьмом, который поставили на огонь. Вскипая, он обдает окружающих содержимым, и именно этим занимался так называемый критик Карасин. Так что ничего удивительно нет в том, что под раздачу попадали все без разбора. Все представители одной национальности, я имею в виду.

— На остальных не брызгало, что ли? — спрашиваю я без улыбки.

— Так его, если уж мы говорим на языке метафор, специально поставили на плиту в гуще людей определенной национальности. Или вы думаете, это все писалось безвозмездно, по собственным, так сказать, расовым убеждениям?

— Я, честно говоря, вообще не заметил у Карасина расовых убеждений, — ловлю я себя на том, что тоже бью ладонью по груди. — Ну, тех, о которых вы говорите. Ведь это же, если разобраться криминал.

— Простите, запамятовал, — поднимает Розовский руку и разве что не щелкает пальцами.

— Судницын Сергей Александрович, — напоминаю я.

— Да. Так, а я о чем? Конечно, криминал! И в законодательстве есть вполне определенная статья и предусмотрено соответствующее наказание. Разжигание межнациональной розни — это, знаете ли, похуже сокрытие налогов. В цивилизованных странах. В нормальных, Сергей Александрович. А Гусман? — загибает он второй палец, наталкиваясь на мое недоверие.

— А вот это я читал. Кстати, не знал, что он еще и театральный режиссер.

— И при том блистательный! Жаль, безумно жаль, что в театр он пришел уже в таком зрелом возрасте. И что? Этот негодяй обвинил Юлика в том, что тот спекулирует на Зельдине. Ну, знаете, Зельдин Владимир Михайлович, наш патриарх, наша живая легенда. В одном только Театре Советской армии более шестидесяти лет работает. Якобы на спектакли Юлика ходят лишь затем, чтобы посмотреть, как отплясывает девяностопятилетний старик. Ну как с таким дискутировать?

— Вот кто-то и решил, что с таким разговор короткий.

— А про Ширвиндта? — словно не расслышав меня, продолжает Розовский. — Миша, как там было? — кивает он бородачу.

— Ммм… — прищуривается тот. — Как художественный руководитель театра Сатиры Ширвиндт заимствовал фирменное качество Ширвиндта-режиссера, который, в свою очередь, перенял его у Ширвиндта-актера, а именно — абсолютную пустоту под маской безупречной красоты и благородства.

— А по-моему, это не критика, — говорю я. — В смысле, не ругательная критика.

— Вам весело, — поджимает губы Розовский. — А каково Косте Райкину?

— Самый переоцененный режиссер современности, — подсказывает бородач.

— Ну как так? — повторяет, негодующе пожимая плечами Розовский. — Как так можно? Про то, как он оскорбил Михал Михалыча Казакова, даже вспоминать противно.

— Читал, — киваю я, но Розовский все равно решает рассказать.

— Козаков поставил пьесу, называлась она «Любовь по системе Станиславского». Спектакль, конечно, не шедевр, но это антреприза. Легкая, веселая, развлекающая зрителя история. Что мы читаем у Карасина?

— Жуткая смесь маразма и вульгарности, — вставляет бородач.

— Отвратительная, — поправляет Розовский. — Он написал, отвратительная смесь. А еще, что Миша поставил спектакль по бездарной пьесе своей любовницы.

— Да нет же, — не выдерживаю я, — ничего такого там не было. Молодая, симпатичная актриса, к тому же пишет пьесы — почему бы не помочь? Так, кажется, написал Карасин.

— Пописывает пьески, — поправляет меня бородач, и мне остается лишь согласно кивнуть.

— Но не любовница же, — настаиваю я.

— А разве это не намек? — спрашивает Розовский. — Да ладно бы. Пусть бы и любовница — что тут запретного? Феллини снимал Мазину, Герасимов — Макарову, Пырьев — Ладынину. Великие режиссеры привлекали своих муз в постановки, от этого их работы ничуть не теряли в величии. И кстати, дурной тон это — не постановка антрепризных спектаклей, а написание заказных мерзких пасквилей.

— У вас есть доказательства?

— Я вам, кажется, уже уйму привел. — Розовский снова начинает загибать пальцы. — Райкин, Максимов, Гусман, Казаков…

— Ты, — говорит ему бородач.

— Не обо мне сейчас речь, — отмахивается режиссер. — Хотя если говорить о принципе, то — да, и я тоже.

— Я имел в виду доказательства того, что статьи — заказные.

— А как же иначе? — восклицает Розовский. — Сергей Александрович, дорогой вы мой! Что вы, в самом деле?

— Но ведь это не так, — не сдаюсь я. — Карасин много и жестко критиковал многих, невзирая на национальности. Табакова, например — он ведь, кажется, не…

— Не из этих, хотите сказать? — пользуется моей заминкой Розовский. — Вот видите, — улыбается он, то ли скептически, то ли печально. — Но я вас не виню. В конце концов, главные знатоки еврейских анекдотов — сами евреи. Проблема в другом. Вам, как представителю власти, думаю, будет полезно узнать мнение публичного человека, да и просто сильно потрепанного жизнью и родной властью старика.

И он действительно словно стареет на глазах.

— Видите ли, страна движется к неизбежному. К сожалению и к ужасу живущих и, главное, будущих поколений, этим неизбежным является фашизм. Нацизм, нашизм — не в названии дело, когда речь идет о смерти. К сожалению, эта, с позволения сказать, перспектива, представляется мне неизбежной. Наверное, — пожимает он плечами, — ничего удивительного с высоты тысячелетий тут нет, и многие государства и цивилизации проходят через заражение этим вирусом. Но, знаете, как-то не хочется думать, что это случится с твоей страной, с твоими близкими. С внуками, правнуками, которым придется жить при фашизме. Вам хочется, чтобы ваши дети жили при фашизме?

Я молчу, не сводя с него взгляда.

— И никто — ни я, ни вы, ни все мы вместе уже ничего не можем сделать. Даже власть, выпустившая этого джинна из бутылки, не в состоянии загнать его обратно. А ведь она и не пытается, наоборот, лишь подливает бензина. Вы посмотрите: уровень жизни, если верить нашей пропаганде, растет, а число националистических, нет, даже человеконенавистнических проявлений множится день ото дня. Откуда это? Если власть способна контролировать бизнес, почему мы решили, что она не в состоянии ограничивать экстремистские проявления? Откуда эта блаженная вера? Значит, выкорчевать, выдергивать с корнями демократическую поросль с политического поля они могут, а дать экстремистам по башке — кишка тонка? Так получается? Отправить на нары миллиардера — как пушинку с плеча сдунуть, как оказалось. А запереть в КПЗ сотню бритых молодчиков с железными прутьями, которых личная охрана того же олигарха при необходимости перестреляла бы как воробьев, государство, видите ли, не в состоянии? Это ли не лицемерие, я вас спрашиваю?

Мне и в самом деле кажется, что допрашивают меня, но отвечать совершенно не хочется.

— Карасин, — продолжает Розовский, — такой же бритоголовый подонок с битой наперевес. Власть использует его для нагнетания межнационального психоза в среде, обитатели которой обладают прививкой от фашистской чумы. Очередная, мать их, нанотехнология. Берется тихая, спокойная заводь. Например, театральная критика. Это у них, на Западе, это кишащий змеями и крокодилами террариум, а у нас традиции другие. Наша критика всегда была настроена доброжелательно, и это не милость к падшим, нет. В нас, русских, слишком сильно трансцендентное начало. Даже в критиках, которые понимают — нет, не понимают, а чувствуют, — что каждый шаг актера на сцене, каждый жест и даже каждая оговорка — это символ. Это искра божья, и она, эта искра передается от актеров зрителям и обратно, от зрителей — актерам. Поэтому во всем мире театр — это зрелище, а значит, односторонняя связь. Наш же, отечественный театр — это организм, и там, на Западе, не понимают, что это совсем не преувеличение. Это действительно живой организм, поэтому и провалы у нас настолько оглушительные. Не потому, что зритель не получил искру, а потому что обратно на сцену энергия не вернулась. Это у них, даже если пол-зала спит, актеры делают то, что должны были делать, ни в чем не допуская сбоя. У них это называется профессионализмом. Я же считаю, что у нас профессионализм более высокого, недоступного для западной культуры порядка. Вы не замечали, как часто наши актеры называют друг друга гениями? На Западе такого нет. Я вот, например, не помню, чтобы кто-нибудь из западных артистов назвал бы гением Аль Пачино. Хороший, классный актер, не более того. А у нас почему так? Они же не идиоты, правда ведь? Высоко духовные, чрезвычайно начитанные, подлинные интеллигенты, настоящие мастера своего дела, так ведь? — я неопределенно киваю. — Можно, конечно, предположить, что это — сговор, но такая взаимная реклама рано или поздно лопнет как пузырь. Но зритель — он не дурак, особенно наш. Он тоже чувствует этот круговорот энергии, и не довольствуется лишь тем, что ему дается со сцены. Зритель сам, не понимая смысла, но чувствуя необходимость, с радостью возвращает энергию актерам. И пока эта цепь не разомкнулась, обе стороны чувствуют себя живыми и единым целом. Это очень важно, — трясет он указательным пальцем. — В этом, кстати, вечный трагизм взаимоотношений власти и общества в нашей стране. Ну кто, скажите, у нас всерьез воспринимает наших правителей как менеджеров? Кто, ответьте, верит, что на ближайших выборах обнаглевших госменеджеров ждет неизбежный провал? А ведь это явления одного порядка, я имею в виду театр и общество. Мы не на Западе, и заплатив за билет, мы не ждем, что нам на блюдечке преподнесут шоу, и пусть только, мерзавцы, попробуют недостаточно фигурно вилять бедрами! Наш зритель чувствует себя в театре, как в храме, и чем больше его, так сказать, зрительский стаж, тем сильнее это его почти религиозное чувство. Мы же не требуем в церкви, а вымаливаем, и в театре происходит нечто похожее. И в отношениях с властью, к сожалению. Кстати, без энергии народа власть — ничто, даже самая воровитая. Им нужно получать назад этот религиозный импульс. Обожания или ненависти — неважно, ведь и зрители ненавидят сценических злодеев. В любом случае обе составляющие должны чувствовать свою причастность к работающему организму, а иначе у власти опускаются руки, и из них выпадают купюры, слитки, номера швейцарских счетов — что там у них еще есть?