Жертвы осени - Марина Крамер
За годы, проведенные в лечебнице, Ева перестала доверять врачам и надеяться на возвращение не то что к нормальной жизни, а к жизни вообще. Да и в условиях стационара она чувствовала себя более защищенной, чем в собственной квартире, – здесь утренний туман не мог проникнуть в зарешеченное окно палаты, это казалось какой-то гарантией. Так что появление нового врача она восприняла равнодушно: какая разница, кто будет назначать процедуры и препараты?
Однако Вадим Резников оказался совершенно не похож на тех докторов, с которыми Ева имела дело прежде. Он не разговаривал с ней на «ты» и снисходительно-усталым тоном, как делали его предшественники. Он был веселым, улыбчивым, от него так и веяло оптимизмом, что сразу бросилось Еве в глаза и даже заставило в конце первого разговора вяло улыбнуться.
– У вас совершенно очаровательная улыбка, Ева Александровна. Вам нужно делать это почаще, – заметил врач, вставая из-за стола, чтобы открыть Еве дверь.
– У меня нет повода, – сразу сникла она, ссутулилась и, шаркая тапочками, побрела по полутемному коридору к двери, ведущей в отделение.
Ее не сопровождал санитар – Ева здесь считалась тихой, не доставляющей хлопот персоналу, кроме того, ее знали давно, попыток убежать она не делала, так что в кабинет врача могла ходить самостоятельно.
Вадим Резников сумел добиться с ней ощутимых результатов не сразу, но постепенно Ева начала открываться ему, рассказывать о страхах, о том, как не хочет покидать стены больницы и уже морально готова к переезду в пансионат, откуда ей не придется выходить.
– А зачем вам это? – удивился Вадим. – Вы совершенно нормальная, социально адаптированная – к чему вам жить в спецучреждении? В изоляции? Вы по профессии кто, я запамятовал?
– Мы об этом не говорили… я вообще-то в педагогическом училась, на преподавателя начальных классов…
– Н-да… – Вадим почесал затылок каким-то совсем домашним, неформальным жестом, и у Евы вдруг немного потеплело на душе: этот доктор разговаривал с ней как с равной, а не как с пациенткой. – Но вам ведь еще совсем мало лет, можно чему-то новому учиться – даже здесь. Давайте так. Вы к нашей следующей встрече подумайте, чем бы хотели заниматься – ну, не знаю, рисование там, вышивка…
– Иголок нельзя здесь.
– Ой, глупости! Вам-то почему нельзя?
– Вдруг проглочу…
– Да бросьте вы себя пугать, Ева Александровна! Проглотит она… Я совершенно искренне считаю, что все, что с вами творится, только лишь последствия сильнейшего стресса. Да, депрессия затянулась, но органических поражений мозга у вас нет. Так что и иголки можно, и даже спицы, если вязать захотите.
Вадим был первым, кто не считал ее психически больной. Эта мысль так поразила Еву, что она невольно заплакала.
– Так, все, берем себя в ручки и выполняем задание, хорошо? – Он чуть сжал ее плечо, и Ева согласно закивала. – Вот и молодец. Мы еще найдем настоящую Еву, вот увидите.
Спустя годы Ева не перестала испытывать к Вадиму глубокую благодарность, как к человеку, разглядевшему в ней не психически больную пациентку, а кого-то другого. Он стал для нее больше чем врачом – он стал человеком, сумевшим разогнать утренний туман с запахом мокрой осенней листвы, опутывавший ее по рукам и ногам все годы после того происшествия.
Москва, наши дни
Колесников нервничал. Его источник не отвечал на звонки, а думать о чем-то другом Тимофей просто не мог. Новая статья не писалась, он бесцельно смотрел в монитор и не видел уже написанных строк.
Раздраженно оттолкнув ноутбук, Тимофей откинулся на спинку кресла, закинул руки за голову и шумно выдохнул. Его очень задело, что какая-то никому не известная провинциальная соплюха пытается заработать на его теме. Его! Он совершенно серьезно считал тот цикл статей и телерепортажей о серийном убийце собственной находкой, только он мог работать в этой теме, только он должен был продолжать писать – если уж там снова было о чем писать.
– Но какого черта молчит Иваныч? – снова набрав номер и выслушав длинные гудки, пробормотал Тимофей. – Если в деле Бегущего появились какие-то новые детали, почему я не узнал об этом?
Ему и в голову не приходило, что его источник мог просто забыть об этом старом, хоть и нашумевшем деле. Действительно, столько лет прошло, убийца в тюрьме, сидеть ему еще долго, почему Иваныч должен об этом помнить? Хотя сотруднику отдела по связям с общественностью не могло не быть известно о новых обстоятельствах, если они на самом деле появились.
– Ведь с чего-то же эта курица взяла, что Бегущего могут освободить? Не на ровном же месте, по таким делам условно-досрочного не предусмотрено, – бормотал Тимофей, откладывая мобильный и дотягиваясь до сигаретной пачки.
– Тимоша! – раздался капризный женский голос на лестнице. – Ты чего тут закрылся?
Колесников раздраженно бросил на стол незажженную сигарету.
– Я просил не называть меня так?! – рявкнул он, и вошедшая в кабинет стройная блондинка в длинном шелковом халате обиженно спросила:
– А почему ты на меня кричишь?
– Потому что ты мне мешаешь! Я просил не подниматься на второй этаж, когда я работаю, неужели это так трудно?!
Девушка повернулась и вышла, хлопнув дверью, и Тимофей едва сдержался, чтобы не заорать еще громче.
«Будет теперь ходить весь день с недовольной моськой, – все так же раздраженно подумал он, снова беря сигарету и щелкая зажигалкой. – Почему я вообще ее терплю? Ведь дура же, пустышка! Одни нервы!»
Мила Пестова была девушкой очень красивой и почти такой же глупой, это Тимофей понял почти сразу, с первых минут знакомства. Он увидел ее около трех лет назад в ресторане, где отмечал день рождения, она пришла с кем-то из его друзей, но по окончании шумной и пьяной вечеринки уехала с Тимофеем, а наутро вовсе не торопилась покидать его загородный дом.
Колесников тогда не возражал – ему даже в какой-то момент начало казаться, что Мила подходит ему в качестве подруги: с ней было легко, она прекрасно готовила, всегда хорошо выглядела, смотрела на него снизу-вверх – ей льстило, что такой известный журналист, чье имя мелькает в самых престижных изданиях, а лицо то и дело можно увидеть на голубом экране, обратил на нее внимание.
Но в последнее время Милу словно подменили. В ее мягком, хорошо поставленном голосе начали мелькать капризные нотки, она то и дело намекала, что в ее двадцать восемь пора бы уже иметь какой-то более определенный и весомый статус, чем звание любовницы, что Тимофей слишком много работает и слишком мало внимания уделяет «светской
