Жорж Сименон - Бесхвостые поросята
— Это подлинный Лимож, — пояснил он. — У меня их тысяча, совершенно одинаковых. Нет необходимости говорить вам о тонкости работы и изысканности цвета, поскольку вы, конечно, прекрасно в этом разбираетесь. Это часть большого заказа на разных животных, предназначавшегося на экспорт… Что же случилось? О чем задумался художник? И как потом никто, ни во время формовки, ни при обжиге, не заметил оплошность?.. Во всяком случае, вся партия уже была готова, когда увидели, что поросята-то бесхвостые! Вот так вот! Господин Франсуа, хотите верьте, хотите нет, но этого оказалось достаточно, чтобы реализация их стала невозможной… Предлагаю вам всю партию, всю тысячу поросят… Назовите цену…
Франсуа назвал какую-то незначительную цифру, и на следующий день ему были доставлены ящики с поросятами. Прошел год, а он так и не продал ни одного из них, поскольку клиенты, повертев безделушку в руках, всякий раз говорили:
— Жаль, что отбился хвостик…
— Он не отбился. Его не было с самого начала…
И все же с некоторых пор поросята начали один за другим исчезать из лавки. Более того: те, кто их покупал, никогда не торговались, ничего не искали в магазине, а, войдя, сразу же спрашивали:
— У вас есть фарфоровые поросята?
Далее происходила еще более странная вещь. Когда клиент интересовался ценой, хозяин задумывался на время, прежде чем назвать цифру, всякий раз разную.
— Двадцать два франка…
Двадцать один, двадцать три, реже ниже двадцати. Но вот однажды он, например, сказал:
— Один франк.
Дело в том, что двадцать два франка означали двадцать два часа, то есть десять часов вечера. А один франк — час ночи.
И это следовало понимать как то, что в это время Франсуа будет ждать данного посетителя на своей вилле.
Таких посетителей было немного. Это были чаще всего одни и те же молодые люди, обычно хорошо одетые. Некоторые приезжали на собственных автомобилях, оставляя их у тротуара, но попадались и довольно ничтожные субъекты, которых странно было видеть покупающими предметы столь излишние, как фарфоровые поросята.
Таким образом, даже если в лавке был народ, никто ни о чем не догадывался. И незнакомцу, появившемуся в лавке впервые, не было нужды предъявлять свои рекомендации: то, что он просил поросенка, свидетельствовало о том, что он послан человеком надежным и его можно принять в Жуэнвиле.
— Он тебе что-нибудь принес? — спросила Жермена, продолжая смотреть на отца, поглаживающего больную ногу.
— В этот раз нет…
Это было три-четыре дня назад. А пять-шесть дней назад Марсель заговорил о зимнем курорте.
— Зачем он приходил?
— Зачем они все приходят… Просил денег… Когда им нужно что-то сбыть, они ведут себя смирно и почти не торгуются… А оказавшись на мели, заявляются снова, и тогда тон их меняется… Всегда одна и та же песенка:
«Вы столько на мне заработали… И прошлый раз вы меня надули… Одолжите мне несколько тысчонок, пока мне удастся провернуть…»
И все говорят о сногсшибательных планах, о потрясающих картинах, о Ренуарах, Сезаннах.
«Через недельку, дней через пять, я принесу вам… Надо дождаться удобного случая, понимаете?.. Это так же и в ваших интересах, не только в моих, ведь вы на этом заработаете больше меня…»
Голос у М. Франсуа был усталый и презрительный.
— Все они одинаковы! — вздохнул он. — Считают меня скрягой. Я даже удивляюсь, как ни одному из них не пришло в голову прикончить меня здесь и завладеть моей кубышкой… Ведь они считают меня богачем, думают, что я сплю на сундуке с деньгами, что матрац у меня набит банкнотами или золотыми монетами…
А ведь это была правда: он действительно не был скрягой, Жермена знала это. Она была, наверно, единственным существом в мире, знавшим это. Он не был скрягой: он был маньяком.
Все эти картины и другие произведения искусства, которые эти болваны, как их называл М. Франсуа, презиравший их, похищали из вилл и богатых квартир, — редко с какой из этих вещей он решался расстаться. Разве что с сомнительными или второстепенными.
Считалось, что они уплывают в Америку, в то время как большая часть их оседала на вилле старого Франсуа, где он по вечерам один любовался ими.
— Ты дал ему денег?
— Нет.
— Что ты ему сказал?
Она знала своего отца. Именно поэтому в один прекрасный день, когда ей едва исполнилось двадцать лет, она ушла из дому.
Из-за страсти старого антиквара погиб человек, двадцатидвухлетний парень. Он тоже приобрел в лавке бесхвостого поросенка, и наверняка не первого. Он побывал здесь, в этой самой зале, где не было ни одного стоящего произведения искусства — лишь ужасные литографии в черных рамках на стенах. Что же касается шедевров, то кому могло придти в голову искать их в подвале.
Жермена, случайно, сама того не желая, слышала разговор отца с тем парнем.
— Всего две тысячи… — умолял тот. — Клянусь вам, они мне совершенно необходимы… У меня друг болен… Я должен оплатить операцию… Я не могу отправить его в бесплатный госпиталь… Понимаете?..
Ее отец вздохнул:
— Что ты мне принес в прошлый раз?
— Небольшого Монтичелли, вы ведь прекрасно знаете… Вы заплатили мне практически стоимость рамы… Я навел справки и теперь знаю, что он стоил по меньшей мере сто тысяч франков…
— Возможно, но при условии, что сможешь его продать и не попасться… Видишь ли, дорогой мой, я всего лишь такой же бедный человек, как и ты… Принеси мне что-нибудь, и я заплачу тебе no-совести… Я не настолько богат, чтобы играть в филантропа…
— Но я ведь прошу лишь аванс…
— Аванс? Под что?
— Под то, что я вам на днях принесу…
— У тебя есть что-либо на примете?
Было ясно, что нет. Парень смутился, покраснел.
— А-а! Вот если бы ты принес мне Мане… Пусть даже совсем маленького Мане…
В то время М. Франсуа питал особую страсть к Мане. У него периодически бывала какая-нибудь одна, преобладающая страсть.
— А где они есть?
— Не знаю… Всюду… В галереях, конечно, но это сложно…
— Галереи ночью охраняются… Не считая сигнализации и целой кучи всяких новых приборов…
— На прошлой неделе, на аукционе, один банкир приобрел вещицу, от которой я бы не отказался…
— Как его имя?
— Люкас-Мортон… Но имей в виду, что то, что я тебе сказал…
— Если я принесу вам его Мане, сколько вы мне заплатите?
— Пожалуй, тысяч двадцать… Даже тридцать…
На следующий день в утренних газетах можно было прочесть о том, что в особняке М. Люкас-Мортона, в Версале, ночным сторожем был застрелен двадцатидвухлетний грабитель в момент, когда тот пытался проникнуть в галерею.
— Читал?
Он прочел заметку, не выказывая никакого волнения.
— Тебе это безразлично?
— А при чем тут я?
Она высказала ему все, что она о нем думала. И в тот же день навсегда покинула дом. И лишь месяц спустя, обегав все биржи труда и обив сотни порогов, поступила продавщицей к «Коро и Сестрам».
С тех пор отца она видела лишь однажды, в его лавке.
— Подпиши… — сказала она ему, протягивая документ.
— Что это?
— Согласие на мой брак.
— С кем?
— Неважно…
Он опустил голову и подписал. Вздохнув при этом:
— Как хочешь…
Он провожал ее взглядом до тех пор, пока она не скрылась из виду, но она так и не оглянулась и не видела его потрясенного лица.
И вот теперь она сидела перед ним, холодная, суровая. И допрашивала, как судья:
— Что ты ему сказал?
Из головы у нее не выходил парень, погибший тогда в Версале только потому, что ему позарез нужны были две тысячи франков на операцию друга. Куда теперь ее отец послал Марселя? Марселя, которому деньги нужны были потому, что он только что женился и не мог устоять перед соблазном свозить молодую жену на зимний курорт.
— Да я уж не помню… Видимо, чтоб он принес что-нибудь…
— А раньше он много раз бывал у тебя?
— Раз пять или шесть… — Как часто? — Года за три… Всякий раз приносил стоящие вещи… Толковый малый… Разбирается…
Не повторял ли Марсель не раз, вроде бы подшучивая над самим собой, как это бывало всякий раз, когда ему приходилось говорить о серьезных вещах:
— Как жаль, что я не встретил тебя тремя годами раньше… Она считала, что он шутит. Никогда не принимала подобные заявления всерьез, и теперь не могла себе этого простить.
— Я докажу тебе, что я не подонок, — говорил он в другой раз.
Она продолжила допрос отца:
— А в последние месяцы?
— Да я его уже год не видел, а тут вдруг заявился в магазин…
— Теперь я должна знать, что ты ему заказал. Понимаешь?
Обычный скупщик краденого берет все, что ему приносят, все, что имеет цену, что можно сбыть. Но М. Франсуа не был обычным скупщиком. Это был человек, одержимый страстью, пожиравшей его изнутри.
