Джонатон Китс - Химеры Хемингуэя
Она пробирается ко мне. Симпатичные губки еле касаются моих, которые тоньше и невзрачнее. Ее губы асексуальны, как материнская грудь. Моя прагматичная Мишель, ты всегда хотела побыстрее покончить с липкой сладостью сексуальной неразберихи и сделать меня своим ребенком.
— Привет, — говорит она.
— Зачем он меня в это втянул?
— Саймон помогает твоей карьере, дорогой. Ты сам понимаешь.
— Он продает мою смерть с молотка.
— Ты слишком болезненно к этому относишься. Я думаю, он просто пытается сделать твой маленький проект чуточку интереснее.
— Он принимает от людей заявки на «Пожизненное предложение», чтобы на вырученные деньги достроить мавзолей, где меня и похоронят. Вот это — болезненно.
— Где похоронят твою семью, если угодно. — Она снова целует меня. — И если ставки будут расти в том же духе — а Саймон говорит, что прием не закроется до твоего последнего вздоха, — там хватит места для твоей жены и со временем даже для детей.
— У меня нет ни жены, ни детей. С какой стати Саймону взбрело в голову выставить проект, который предназначался для меня одного?
— Но ты же умрешь, дорогой. Причем скорее рано, чем поздно, если будешь пить столько шампанского. — Она забирает у меня бокал. — Может, минеральной воды? С ломтиком лайма?
— Нет. — Я отнимаю у нее шампанское.
— Ну тогда хотя бы потусуйся, милый. Сегодня ты у нас гвоздь программы.
— Я никого не знаю.
Я отхожу от бара, потому что ее накладные плечи закрывают от меня Анастасию, но Мишель, конечно, делает вывод, что мне не терпится познакомиться с размалеванными стервятницами вдвое, а то и втрое старше меня, покровительствующими моей смерти на благо репутации Саймона.
— Это миссис Стивенс, — говорит Мишель, — а это двойняшки Лэндисторп.
А Стэси по-прежнему с Саймоном. Стоят перед его кабинетом, и она вновь снимает очки. Стэси закуривает, а Саймон — он предлагает ей свой бокал вместо пепельницы. Пока старшая мисс Лэндисторп описывает свои акварели, которые — неужто она желает меня утешить, мол, не я один когда-нибудь умру? — она тайно завещала музею «Метрополитен», я смотрю, как коммерческий директор Саймона пробирается к Анастасии, и лекция о курении в художественной галерее уже надувает ее губы.
Разрешите представить: Жанель Дектор. Она управляет делами Саймона, а под этим предлогом и самим Саймоном. Жанель — в высшей степени безобразная женщина с зазубренным, точно край континента, носом, что расползся между лбом и щеками в патовом рывке к главенству на иссушенном солнцем лице. Ее волосы, безусловно подвергаемые всем процедурам, необходимым для предохранения останков пятидесятилетнего тела от полного распада, похожи на веник и достигают плеч, ниже которых следует некормленое тело, прямое, как дорическая колонна. Жанель называет свою внешность классической и отнюдь не шутит: натура управляющего даже шутить позволяет ей только за счет других.
Она их разлучает. Уводит Анастасию от Саймона. Берет Анастасию на себя, расточая туманные комплименты, которым бедная девочка не может поверить. И вот Саймон уже отошел, беспомощно увяз в разговоре с младшей сестрой Лэндисторп. Жанель накидывается на Стэси. Сигарета конфискована. Никакого шампанского. Жанель отвела ее в угол. Бросила у гардероба. Бросила ее — совсем одну.
Там Анастасия и остается. Стоит и смотрит на Саймона в окружении свиты. Она не различает лиц — очки прячутся в старой кожаной сумке, — но смысл явно улавливает: Саймона все хотят. Они бы водрузили его прямо на барную стойку, если бы Жанель не поддерживала порядок. Жанель необходима — безусловно, необходимее искусства. Саймон не умеет отказывать. Он всегда найдет, что прошептать вам на ушко, — невнятно, можете вообразить что угодно, да это и не важно, что вы себе вообразите, ибо значение имеет лишь то, что другие видели, как Саймон вам нашептывает, и вообразили себе вещи гораздо диковиннее. Саймон никогда не заканчивает разговоров. За него их заканчивает Жанель. Когда вечер подходит к концу, он всегда остается в ее распоряжении.
Обидно ли Анастасии? Я знаю женщин, озлобленных Саймоном. Они разговаривают со мной, потому что я их слушаю и потому что им ничего другого не остается, пока Саймон, очаровательный Саймон, занят превращением инженеров-электротехников в респектабельных коллекционеров, продавая им экспонаты для холостяцких апартаментов в комплекте с платой за формирование экспозиции, или выманивает у очередной безмозглой куколки-наследницы подрастраченное за три поколения состояние. Двадцатитрехлетним программисткам как раз приятно такое обхождение, но семидесятилетние правнучки лавочников, сколотивших капитал при золотой лихорадке, злятся не на шутку. Они думают, что за свои деньги покупают Саймона, но, очнувшись, обнаруживают, что на самом деле приобрели произведение концептуального искусства. Или вообще так и не понимают, что произошло, потому что концепция от них ускользает. Они попросту забывают, что у них имеется произведение, а все документы куда-то засовывают вместе с инструкциями от видеомагнитофона.
Анастасия так и не двинулась. Отвязавшись от старшей мисс Лэндисторп, вцепившейся в меня мертвой хваткой со своей болтовней, я направляюсь к Анастасии — единственной жизни, что я вижу здесь. Я миную Мишель, которая представляет издателя журнала об искусстве — в расчете на то, что он предложит ей работу, — безработному фрилансеру, которого он наймет вместо нее. Я миную Саймона, поигрывающего тонкими бретельками слишком тесного платья крашеной блондинки, дочери местного асфальтового магната, которой он вполне может шептать о будущем свидании. Вот и Жанель, с ней фотограф из иностранной газеты и человек в автоматической инвалидной коляске, некогда бывший директор организации, сто лет назад объединившейся с другой, ныне покойной. Их я тоже миную. Миную, дабы обрести у гардероба Анастасию. Она улыбается мне, размытому силуэту в коричневом твиде.
— Привет, — говорю я, — мы не знакомы.
— Да.
— Я Джонатон. Мишель…
— Джонатон Мишели.
— Я и не знал, что мной настолько… овладели.
— Настолько? — Она улыбается, на щеках ямочки.
— Не понимаю, почему она раньше нас не познакомила?
Она опускает взгляд. Смотрит на себя. Ей, похоже, нравится думать, что весь этот комплект тряпья — цветник шелковых лоскутьев поверх потемневшего старого муслина — самая модная вещь в ее коллекции. Но потом она оглядывает женщин, разодетых по последней моде сезона. Ответом себя не утруждает. Вместо этого спрашивает:
— Так это и есть твое искусство?
— Очевидно. Хотя я сам не понимаю, где именно.
— Я тоже.
Она придвигается ближе. Кожа подернута сигаретным дымом, дыхание — лишними бокалами шампанского. От алкоголя она вялая, словно тряпичная кукла.
— Как бы там ни было, ты романист, — говорит она.
— Я писал романы. Теперь пытаюсь написать предложение.
— Предложение труднее?
— Это самое трудное из того, что мне доводилось писать. Возможно, я никогда его не закончу.
— Но тебе все равно построят мавзолей?
— Если Саймону будет выгодно, он проследит, чтобы мавзолей построили. А ты сколько предложила за мою могилу?
— Я? У меня вообще нет денег. — Она пожимает плечами. — А даже если бы и были, я бы не стала тратиться на мертвое.
— Ты мне нравишься.
— Я бы купила твой новый роман. Ты был хорош. В «Покойся с миром, Энди Уорхолл» ты меня убедил, что сочинительство еще может быть честным занятием. — В ее глазах, густо-карих, играет весь спектр скрытых возможностей. Я гляжу на нее в упор, но понимаю, что она смотрит мимо. Взгляд адресован не мне.
Саймону.
Одну руку он кладет на мое плечо, другую — на ее.
— Вижу, встретились два писателя, — говорит он, необъяснимо довольный собой. Косится на Жанель, занятую клиентами, затем на стойку бара. Через мгновение бармен предлагает нам обоим по бокалу шампанского. — Вам, должно быть, есть о чем поболтать.
— Ты пишешь? — спрашиваю я Анастасию. — Мишель всегда говорит, что ты студентка.
Она глядит на Саймона, потом на меня:
— Я говорила Саймону: я учусь в Лиланде, в его альма-матер. Ты тоже оттуда?
— Уиллистон-колледж, — отвечаю я. — В Массачусетсе.
— Я из Коннектикута.
— И теперь пишешь романы.
— Анастасия как раз трудится над романом, — вклинивается Саймон, — прямо сейчас. — Его рука скользит вниз по ее спине, исчезает в изобилии шелка. — Она мне уже все рассказала.
— Ну, вообще-то я не… пишу.
— Зато она проводит исследование. Слышал бы ты, Джонатон, какие вопросы она задавала. Вообразить не могу почему, но завела вдруг разговор про моих деда с бабкой. Одному господу известно, как она догадалась, что у нашей семьи французские корни. Допрашивала меня чуть ли не с пристрастием, допрашивала меня о прелестях Европы времен belle epoque.[5]
