Василий Сретенский - ОТ/ЧЁТ
— Что? Статьи?
— Нет, рассказы.
— Давно?
— Да лет семь уже.
— И о чем?
— О человеке, который никогда не расставался с портфелем.
— Почему?
— Потому что он легче воздуха. Когда любимая девушка заставила его бросить портфель, он улетел.
— Да я, собственно, спросил, почему я никогда не читал ничего из того, что ты пишешь? Почему семь лет ты пишешь один рассказ?
— А я разве сказал, что хочу быть известным писателем? Или писателем печатающимся? Для того чтобы стать известным писателем, действительно надо много и разнообразно писать, а главное — публиковать. Чтобы не забыли. Или наоборот. Можно вообще почти ничего не писать. Хотя абсолютное большинство людей помнят любого писателя по одному роману или даже рассказу, чаще всего потому, что не удосужились этот роман или рассказ прочитать в школе, но им про него рассказали. Опубликуй один рассказ, одно стихотворение в нужное время, в нужном месте — и все, ты известный писатель. Можешь до конца жизни наслаждаться отзывами о себе вроде: «Глубина таланта этого автора пришлась читателям строго по пояс».
— Что-то я не уловил. Ты не хочешь писать много. Ты не хочешь писать мало?
— Не то. Я пишу много. Но все время один рассказ. Просто я хочу написать такой рассказ, который никто никогда не напишет.
— Неужели ты хочешь…
— Нет.
— Что значит «нет»?
— А то и значит. Я не собираюсь добиваться ни совершенства формы, ни уникальности содержания, если ты это имеешь в виду. Я хочу написать один рассказ так, чтобы в нем было сообщение, тождественное самому себе. Чтобы смысл и форма до последней буквы, до последнего знака совпадали и не были равны чему-либо еще.
— А потом?
— Когда потом?
— Ну, когда напишешь.
— А потом не будет. Эта задача невыполнима. По крайней мере в русской литературе. ПИСАТЕЛЬ — это не итог. Это самодостаточный процесс поиска Грааля, в котором чаша — плетение словес, а кровь — истина, сквозь эти словеса проступающая. Истины же на Руси спокон века не находили.
— Слушай, Пол, до меня сейчас дошла разница между нашей отчизной и Европой.
— Ну, слава тебе, Господи! Разрешена последняя загадка истории. Западники со славянофилами могут отдыхать и не ворочаться в истлевших гробах, их кости…
— Ты послушай, это же твоя теория, только модифицированная. Россия — территория осуществления черновых вариантов жизни. Здесь у нас все делается наспех, абы как, без оглядки, потому что…
— Потому что это проба жизни, эскиз, первый набросок!
— Дошло наконец. В России и жизни не жалко. Власть тратит жизни десятками тысяч в каком-нибудь шестнадцатом веке и миллионами — в двадцатом, потому что все это только так: написал черновик и выбросил. А правильное воплощение жизни в России состояться не может. Смотри Чаадаева, «Первое философическое письмо». Второе не смотри.
— А где?
— Дам я тебе, с возвратом, почитаешь.
— Я спрашиваю, где может состояться правильное воплощение российского черновика?
Вопрос, заданный Полом, показался нам настолько важным, что пришлось перейти к чистому виски.
Давай рассуждать. Давай. Беловой вариант жизни может состояться на Западе. За Запад! Или на Востоке. Компай! На Западе люди точно знают, чего хотят. На Востоке — что необходимо. На Западе жизнь устоявшаяся и размеренная. Нет неожиданностей. Нет истории, потому что осуществляется лучшее из опробованного. На Востоке… а о каком Востоке мы говорим? Не о мусульманском точно. Индия? Китай? Япония? Предлагаю гипотезу. До девятнадцатого века Китай был страной беловых вариантов всего Востока. Это очевидно, как и то, что в двадцатом веке на Китай полагаться нельзя. Но! В семнадцатом — девятнадцатом веках в Японии эпохи Токугава произошла перезагрузка. Япония двадцатого века — страна окончательного варианта жизни для душ Востока. А Южная Корея — для Северной. А как быть с Африкой? А никак. Африканские души переселяются в Россию, чтобы стать черновиками. Россия — страна Пушкиных, Запад — страна гётов. Кого? Гёте — беловой вариант Тредиаковского. Стоп. Василий Кириллович Тредиаковский умер в 1768 году. А Иван Вольфганыч Гёте родился в 1749-м. Не получается. Значит, Гёте — беловой вариант Симеона Полоцкого.
На том и порешили.
Заканчивался вечер под диск «По волне моей памяти». Это единственное музыкальное творение на доступном нам обоим языке, которое мы можем слушать вместе. Я давно заметил, что от любимых Полом бардов у меня значительно раньше времени наступает похмельный синдром. Пол же предложенного мной как-то раз БГ назвал «индейской разлюли-малиной», что положило конец нашим спорам о путях развития отечественной актуальной музыкальной культуры раз и навсегда.
ПОНЕДЕЛЬНИК
В одном современном романе британского, кажется, автора (я их последнее время беру не глядя с полки в абонементе Исторической библиотеки) героиня все время откладывала самоубийство, объясняя это тем, что она с каждым новым днем может узнать что-то для себя новое. Так вот, я должен авторитетно заявить, что откладывать самоубийство для того, чтобы узнать, как сакэ сочетается с ирландским виски, не стоит. Все-таки, как во времена оны говаривал мой научный руководитель, нужно уметь расставлять приоритеты.
В общем, утро понедельника было продолжением и развитием утра воскресенья. Погоды как таковой, видимо, за окном не было. Внутреннее самочувствие было под стать. Проснувшись в десятом часу, я отправился проведать Пола.
Квартира у меня двухкомнатная, комнаты расположены вдоль длинного коридора, ведущего от входной двери к кухне. Для того чтобы сказать Полу «доброе утро», надо выйти из той комнаты, где мы с ним вчера беседовали (назовем хоть так) и где я остался спать, повернуть налево, прошагать шесть шагов и открыть дверь «комнаты с колокольчиками».
Эта комната жилая условно. Я ее отвел под коллекцию. Там на потолке один знакомый умелец соорудил мне деревянный каркас в виде перекрещивающихся ромбами брусьев из дуба. В брусья врезаны латунные крючки, на которые я на леске подвешиваю свои колокольчики. Потолки в квартире большие, и колокольчики свешиваются метра на полтора, находясь примерно на уровне моего лица. Те, что подвесить нельзя или нежелательно (а таких у меня немного), расставлены на буковых полках у правой стены. Вдоль левой стены — полки с литературой: художественной, по специальности и о колокольчиках. Рядом кресло-кровать для гостей мужского пола. Если Пол засиживается за полночь, то отправляется в «комнату с колокольчиками», а далее, по обстоятельствам, или спит до полудня, или готовит нам завтрак. Но в этот раз он смотался рано утром, не разбудив меня и даже не оставив записки. Забытая в моей комнате видеокамера так и лежала на журнальном столике. Я убрал ее в ящик письменного стола и пошел жить дальше.
Если с завтраком (йогурт и кофе) я справился, то дорога к месту работы стала предметом дискуссии между разумом и телом, что наглядно подтверждало теорию Леона Батиста Альберта о трех составляющих человеческой личности (теле, разуме, чувстве) и воле как единственном качестве человека, способном их примирить. Третья составляющая с утра отмалчивалась, воля не прощупывалась вообще. Поэтому победило тело, заявившее, что в таком состоянии, в котором оно пребывает, троллейбус и маршрутка, со всеми их ускорениями и торможениями, пробками и выхлопными газами, абсолютно невозможны ни как средство передвижения, ни как способ прийти в себя. А только как способ из себя выйти. И то, что окажется снаружи, вряд ли кому-нибудь понравится.
Разуму, попытавшемуся вставить два слова на тему о том, что у троллейбусов выхлопных газов нет, было немедленно указано, что расстроенный вестибулярный аппарат принадлежит телу, а страдать будут все. Вообще я заметил, что язык тела чувству понятнее. А значит, квалифицированное большинство, как правило, не на стороне разума. В общем, пришлось спускаться в метро на Фрунзенской, выходить на проспекте Вернадского, а дальше пешком. Единственное утешение рационального сознания — лишний раз использован проездной на метро.
Первый рабочий день в моем кампусе по традиции посвящен утрясанию расписания. Симпатичная инспектриса, которая готовит это самое расписание на юридическом факультете, слегка похожа на таксу. Маленькая и стройная шатенка, она цокает своими шпильками, как коготками, по факультетскому паркету и с удивительным проворством проникает сквозь закрытые двери деканатских кабинетов. Ее острое личико с веселыми черными глазками и доверчивой улыбкой с такой стремительностью обращается к каждому вошедшему, что сразу с порога хочется ее погладить. Два раза я безотчетно поднимал руку, потом неловко делал вид, что поправляю прическу и галстук.
Но! (Как говорит Пол.) Ее отзывчивость к преподавателям и все время откуда-то берущимся студентам приводит к тому, что дело часами не двигается с места, поскольку она стремительно бросается за тапочками каждого входящего, то есть, конечно же, берется выслушивать его просьбы и пожелания, забывая обо всех остальных окружающих. Всего-то через три часа удалось выяснить, что: а) мой спецкурс на третьем курсе стоит во вторник четвертой парой; б) лекция по культурологии на первом курсе — первой парой в пятницу; в) семинар — в тот же день второй парой и два семинара с утра в субботу.
